Поль Гольбах - Система природы, или О законах мира физического и мира духовного
Таким образом, атеизм подобно философии и всем серьезным абстрактным наукам не по плечу толпе и даже большинству людей. Во всех цивилизованных государствах существует известное количество людей, благодаря условиям своей жизни имеющих возможность предаваться размышлениям, посвящать время полезным исследованиям и открытиям, которые в случае их истинности и полезности рано или поздно получают широкое распространение и оказываются очень плодотворными. Математик, механик, химик, врач, юрист, даже ремесленник работают в своих кабинетах или мастерских - каждый в своей области - над отысканием средств быть полезными обществу; но ни одна из этих наук или профессий незнакома толпе, пользующейся, однако, плодами этих работ, о которых она не имеет никакого представления. Астроном работает для матроса; для него же производят свои выкладки математик и механик; для каменщика и чернорабочего искусный архитектор вычерчивает свои мудреные чертежи. Между тем, какова бы ни была сомнительная выгода религиозных учений, ученый и глубокомысленный теолог не вправе утверждать, будто он работает, пишет, спорит для блага народа, оплачивающего, однако, так дорого загадочные теории, которые ему никогда не удастся понять и которые никогда не будут сколько-нибудь полезны для него.
Поэтому философ должен писать или предаваться размышлениям не для толпы. Принципы атеизма или система природы, как сказано, не по плечу даже множеству лиц весьма образованных в других отношениях, но часто тяготеющих к общепринятым предрассудкам. Весьма нелегко найти людей, соединяющих с умом, знаниями и талантами спокойное воображение или же мужество, необходимое для успешной борьбы с привычными, укоренившимися в мозгу иллюзиями. Несмотря на голос разума, весьма глубокие, обладающие обширными знаниями умы незаметно, точно влекомые непреодолимой силой, опускаются до общепринятых предрассудков, которые внушались им с самого младенчества. Но принципы, вначале кажущиеся странными или возмутительными, если им начинают доверять, мало-помалу внедряются в умы, становятся привычными и, распространяясь, оказываются благоприятными для всего общества: с течением времени общество привыкает ко взглядам, которые первоначально казались ему неразумными и нелепыми; во всяком случае оно перестает считать какими-то извергами людей, придерживающихся непривычных взглядов в вопросах, относительно которых, по свидетельству опыта, можно иметь сомнения без всякого ущерба для общества.
Итак, не следует бояться распространения идей среди людей; будучи полезными, они лишь постепенно начинают оказывать свое действие. Писатель не должен считаться со своей эпохой, своими согражданами или с государством, в котором он живет; ему следует обращаться ко всему человеческому роду и иметь в виду грядущие поколения; тщетно будет он ждать одобрения со стороны своих современников; напрасно будет он надеяться, что его принципы, для которых не созрело современное ему поколение, будут благожелательно приняты предубежденными умами; если он высказал истинные взгляды, то лишь потомство воздаст должное его усилиям; а пока он должен быть доволен сознанием того, что сделал доброе дело, и тайным сочувствием столь малочисленных на земле друзей истины. Лишь после смерти правдивого писателя начинается его торжество; лишь тогда умолкают голоса ненависти и зависти: они уступают место истине, которая, будучи по своей природе вечной, должна пережить все земные заблуждения. Многие сомневаются, не может ли оказаться вредной истина. Даже самые благонамеренные люди часто не имеют определенного мнения по этому важному вопросу. В действительности истина вредит лишь тем, кто обманывает людей, между тем как для последних очень важно быть избавленными от заблуждения. Истина может, конечно, повредить тому, кто ее проповедует, но никакая истина не может повредить человечеству, и никогда нельзя перестараться, недвусмысленно возвещая ее существам, мало склонным слушать или понимать ее. Если бы писатели, считающие себя обладателями важных истин (которые всегда признаются самыми опасными), были настолько одушевлены любовью к общественному благу, что решились бы говорить откровенно с риском даже не понравиться публике, то человечество было бы просвещеннее и счастливее, чем оно есть в действительности. Писать, прибегая к намекам,- часто все равно что совсем не писать. Человеческая мысль ленива; надо по возможности сберегать для нее труд размышления. Сколько времени и усилий приходится потратить в наше время, чтобы разгадать двусмысленные изречения древних философов, истинные взгляды которых почти совершенно пропали для нас! Если истина полезна людям, то несправедливо лишать их ее; если должно признавать истину, то следует признавать и выводы из нее, также являющиеся истинами. Люди в большинстве своем любят истину; но выводы из нее так пугают их, что они предпочитают ей заблуждение, пагубные последствия которого мешает им понять привычка.
Кроме того, мы можем сказать вместе с Гоббсом, что людям "нельзя причинить никакого зла, проповедуя им свои взгляды; в худшем случае их оставляешь в состоянии сомнения и неопределенности; по разве они и без того уже не находятся в этом состоянии?" Если какой-нибудь писатель ошибся, то, вероятно, потому, что он плохо рассуждал. Если он выдвинул ложные принципы, то нетрудно установить это, исследовав их. Если его теория ложна или смешна, то она будет только способствовать обнаружению истины во всем ее блеске и его произведение станет предметом всеобщего презрения; если это произойдет еще при жизни автора, то он будет достаточно наказан за свое безрассудство; если же он умрет, то, разумеется, живые не сумеют нарушить его могильного покоя. Никто не пишет для того, чтобы повредить своим ближним; писатель всегда мечтает заслужить их одобрение, забавляя их, возбуждая их любопытство или сообщая им полезные, по его мнению, сведения. Никакое сочинение не может быть опасным, особенно если это сочинение содержит в себе истины; оно не было бы опасным даже в том случае, если бы содержало принципы, явно противоречащие опыту и здравому смыслу. Действительно, допустим, что какой-нибудь автор стал бы утверждать в наши дни, что солнце не светит, отцеубийство законно, воровство дозволено, а прелюбодеяние вовсе не есть преступление. Ведь было бы достаточно малейшего размышления, чтобы понять всю ошибочность этих взглядов, против которых восстало бы все человечество; люди стали бы смеяться над безумным автором, и вскоре его имя и его книга получили бы печальную известность лишь в силу своих нелепых крайностей. Только религиозные безумства пагубны для смертных. Почему же? Потому, что государственная власть намеревается внедрить эти безумства силой, выдавая их за непогрешимые истины и сурово наказывая тех, кто хотел бы смеяться над ними или исследовать их. Если бы люди были разумнее, то они стали бы относиться к религиозным воззрениям и теологическим теориям точно так же, как к физическим теориям и проблемам математики; последние никогда не нарушают покоя общества, хотя и вызывают иногда очень жаркие споры среди некоторых ученых. Теологические споры никогда не имели бы пагубных следствий, если бы можно было убедить власть имущих, что им следует относиться с равнодушием и презрением к спорам людей, ровно ничего не понимающих в загадочных вопросах, о которых они не перестают спорить.
Вот это-то справедливое, разумное, благоприятное для государств равнодушие и собирается мало-помалу водворить на земле здравая философия. Разве человечество не стало бы счастливее, если бы государи, заботясь о благополучии своих подданных, не вмешивались во вздорные распри изуверов, подчиняли религию политике, заставляли ее высокомерных служителей стать гражданами и не давали им возможности нарушать своими спорами общественное спокойствие? Как преуспели бы науки, человеческая мысль, юриспруденция, законодательство, воспитание, если бы была осуществлена свобода мысли! В настоящее время гений повсюду наталкивается на помехи; религия вечно препятствует его развитию; человек, словно скованный какими-то цепями, не в состоянии воспользоваться ни одной из своих способностей; даже его ум как бы связан детскими пеленками и не может двигаться свободно. Гражданская власть в союзе с властью духовной как будто желает повелевать лишь отупевшими рабами, заключенными в мрачную темницу, где они вымещают друг на друге свое озлобление. Государи ненавидят свободу мысли, так как боятся истины; эта истина кажется им страшной, потому что она должна осудить их излишества; эти излишества дороги им, потому что они подобно своим подданным не знают своих истинных интересов, которые должны совпадать у тех и у других.
Пусть мужественный философ не приходит в уныние от этих многочисленных препятствий, которые, словно навсегда, изгоняют истину из ее царства, разум - из человеческого сознания, природу - из ее законных пределов. Достаточно было бы тысячной доли усилий, потраченных на то, чтобы ввести в заблуждение человечество, чтобы исцелить его от этих заблуждений. Не будем же приходить в отчаяние от испытываемых человечеством бедствий; не будем оскорблять его, думая, что истина ему не по плечу; его мысль без устали ищет ее, его сердце желает ее, его потребность в счастье громко взывает к ней; он боится ее или не признает ее лишь потому, что религия, извратив все его взгляды, постоянно удерживает повязку на его глазах, стараясь сделать ему совершенно чуждой добродетель.
