Вениамин (Федченков) - На рубеже двух эпох
В семинарии товарищи были уже умны и деликатны и не заводили подобных разговоров между собою, но старшие, начальство, еще раз упрекнули меня этим...
А теперь воротимся назад.
Решивши хоть одного попробовать учить выше, родители, больше мать, должны были ехать со мною в Тамбов, за 90 верст от Кирсанова, чтобы у самого начальства справиться об условиях поступления...
Бедные мы пошехонцы! Казалось бы, нужно просто написать письмо за семикопеечной маркой в канцелярию духовного училища с вопросами, и получили бы мы полный и точный ответ. Но нам, неучам деревенским, и не верилось, чтобы так легко можно было добиваться справок: жизнь приучила нас к мысли, что все достается с особым трудом. Да еще сомнение будет одолевать: напишут ли ответ? Не рассердится ли там какое-нибудь начальство на такую нашу дерзость? А потом что будет?.. Да и точно ли напишут, чтобы мы все поняли?.. Нет, уж лучше самим как-нибудь добраться в этот далекий и пугающий Тамбов!. Нужно тратиться на железную дорогу? Ну что же поделаешь! Раз решились попробовать, уж тут "заплачут денежки". А лишь бедняки знают, как трудно расставаться с "почтовыми" деньгами! Плач, а отдавай!
Но еще нужно было добраться от села до города, двадцать пять верст. Обычно отец наш нанимал у кого-нибудь из села лошадку с телегою или в санях, копеек за 50-70 в день, и ехал с нами в город. А крестьянин еще за эти же деньги и овсяной соломы бросит для лошади, а то и клочок сенца (все ласково!); овес давался лишь на барском дворе... И все это за полтинничек! - бессребреная была наша крестьянская сермяжная масса... И на этот раз отец также просил дать подводу. Но, на наше горе, этим летом в июне шли беспрерывные ливни, землю развезло, и хозяева не хотели мучить своих лошадей. К тому же всякий день они ждали прекращения дождей, чтобы скорее приняться за "пары". Как известно, в деревне была трехпольная система: первый год "озимое" (рожь), второй - "яровое" (овес, просо, картофель, сеявшиеся весной), а третий год земля "ходила холостою", под "парами", без всяких посевов - "отдыхала". О плодоповременной системе знали лишь в имениях и практиковали ее кое-где, но крестьянам с их "третьим наделом" невозможно было подражать помещикам. При освобождении их, как мне говорил отец, власть предложила крестьянам три надела землею: первый - в 4,5 десятины, по 1,5 на семью в каждом поле; второй, должно быть, - в 3 десятины, а вот третий всего 1,5, по полдесятины в двух полях, третья оставалась порожней. Урожай не превышал в среднем 50, в хороший год - 70 пудов на десятину, а на полдесятину - 30. Если в семье было пять едоков, в день хоть на полтора фунта муки на душу (в выпечке получается два), получалось (7хЗО)=200 фунтов в месяц - 5 пудов. Значит, своего хлеба хватало на полгода. Нужно было остальное заработать у помещика "испольно", из половины: земля и семена барские, труд крестьянский, урожай пополам. А овес с ярового - в продажу на прочее житье-бытье; или опять нужно было продавать свинку, овцу, телка, возишко сена с лугов или барских займищ. Итак, люди "перебивались с воды на квас", по пословице. Где уж там копить на обучение детей! Наши крестьяне пошли на "третий надел", который, конечно, нужно было выкупить у господ. Первый было труднее оплачивать. И притом в народе искони, как помню, жила какая-то мечта, что "все равно, земля будет когда-нибудь наша", зачем же платить много? Ну и брали самый дешевый надел. А он с умножением семьи и разделами дробился все больше и больше. И перед крестьянами все грознее становился вопрос о безземелье. "Земли, земли'" - стонала страна...
Началась попытка переселенчества в Сибирь. Были ходоки и из нашей деревни, но вернулись почему-то совсем нищими, без лошадей и телег, оборванные. Я помню лицо одного такого главаря с острой бородкой, Артема Ивановича... И никого это не удивило, уж так все привыкли к бедам, бедноте, неудачам, несчастьям...
Так шли дожди... А время бежало. Уж июнь к концу, а мы еще не знаем ничего о таинственном духовном училище. Тогда мать предлагает мне идти, хоть в дождь, пешком. Детям и море по колено: "Пойдем, мама!"
На наше счастье, сплошные тучи начали редеть, прорезывалось кое-где небо с солнышком, а потом опять загустит, и опять польет неустанный дождь... Пойдем'.. И после обеда, когда облака поредели, пошли. Разумеется, оба босиком: обувь на палках, за спинами... Идем, идем... вдруг опять сгустилась туча, и нас поливает как из ведра. Иной раз нагнемся под высокую волнующуюся рожь, что, разве это поможет? Опять идем, идем. Дождь перестанет - сохнем. Так добрались до реки Вороны. Осталось четыре версты до Кирсановской станции. И к этому времени небо расчистилось совершенно, ветер утих, и чудная алая вечерняя заря радужными красками обливала всю землю. Перешли мост. Дальше шла уже "шаша" (шоссе) из каменного булыжника. Летняя сырость скоро сохнет. Да и город близко. Мать предложила обуться. Сошли мы к воде и начали мыть ноги от налипшей грязи. Вижу: у матери слезы катятся.
- Бедный, бедный мой Ванюшка (меня прежде звали Иваном), с какой поры приходится тебе горе хлебать!
- Мама, - крикнул я весело на всю реку, - зато протопопом буду!
И мне совсем не было печально: как с гуся вода скатывалось детское горе... А там впереди - учение, потом - батюшкой, богатая и почетная жизнь: из-за этого стоило и грязь месить.
В город мы вошли уже при огнях, казалось - красиво. Передохнули и подсохли у родственников матери (отцовская родня осталась в Смоленской губернии), телеграфиста Николая Васильевича, и ночью выехали в славный Тамбов. В хорошее солнечное утро представился он мне грандиозным: чистые мощеные длиннейшие улицы, "огромные" двух-, трехэтажные дома, магазины, церкви, звон больших колоколов... Только солнышко совсем "не там" всходило, как у нас в селе...
Мы сначала отправились помолиться в кафедральный собор, построенный еще при епископе Питириме (современнике Петра Великого). Отслужили панихиду при его раке... После, в 1914 году, я, уже в сане архимандрита и ректора семинарии, участвовал в прославлении его. как святого нашей Церкви. Из храма (уже не знаю, откуда знала это мать) направились к старцу - иерею Петру, жившему в соборном доме, в полуподвальном этаже. Его почитали за святого и прозорливого. Получили мы благословение от него. И, кажется, он сказал о какой-то неудаче. Мне показался неприветливым.
От него мы отправились во второе духовное училище за справками. Первое - было дальше и почему-то считалось строгим; мать для сыночка предпочла более мягкое. Были уже каникулы. Нас весьма мило принял помощник смотрителя, Виктор Иванович Казанский, немного заикавшийся и с оттенком красноты в носу. В каких-нибудь пять - десять минут он разъяснил мне и матери, что следует знать для экзамена во второй класс... А был еще приготовительный и первый.
- Ну Закон Божий... А по какому учебнику? - спрашиваю.
- Все равно! Еще грамматику, арифметику до дробей, немного славянского языка, ну и пение... Приезжать на экзамены 16 августа. Вот и все!
- Ты запомнил? - спрашивает малограмотная мать "ученого" сына.
- Конечно, - с довольной улыбкой отвечал я. Ведь я уже шесть лет до этого учился, а в уездном училище "проходил" не только дроби, но и геометрию, катехизис, "гражданскую" историю.
Поблагодарили мы доброго начальника - и обратно домой. От Кирсанова тоже пешочком, но уже по успевшей высохнуть дороге.
А мать все беспокоилась об экзаменах. Тут она решилась на отчаянный шаг. У фельдшера нашего села - отлично лечил! - Павла Васильевича Родникова это лето жил племенник, семинарист. Мама, чтобы все было уже наверняка, предложила ему двадцать пять рублей (это казалось нам богатством) за подготовку. Но он болел чахоткой и отказался. Тогда она приказала мне попросить руководить моими занятиями кирсановского протопопа, знакомого уже мне по уездному училищу о. Иоанна. Я пешком отправился в город. Он очень охотно - спасибо ему! - согласился, чтобы я раз в неделю являлся к нему для проверки. И вот по вторникам (день базарный, можно было иногда с попутчиками подъехать) я каждую неделю отправлялся в город. Нравился он мне: огромный собор с высочайшей колокольней, рядом ильинская церковь. Кругом площадь в одной стороне и ряды в другой... Чего там не было в этих лавках! Вот чистенькая, хорошо пахнущая воском свечная лавка, тогда еще не было епархиальной монополии на свечи. А рядом пахнет дегтем из "колониального магазина". Дальше мучная или суконная лавка. На других улицах булочная Ульева, кондитерская немца Яхмана, ах, какие были воздушные пирожные за 3 копейки! Над собором в солнечную жару вились с визгами стаи беспокойных стрижей, без них и город не город. Внизу речушка в сажень шириной - куры бродили через нее. Город заканчивался сзади женским монастырем с высокими белокаменными стенами. 26 июня (ст. ст.) праздновалась Тихвинская икона в монастыре, и в городе устраивалась ярмарка. На мосту скромно стояли две монашки около большой иконы, вероятно, копии с главной, и люди, крестясь, бросали им грошики на тарелку. Справа, на горе, солдатские кирпичные казармы. А налево кладбище, все в зелени. В центре города - деревянная каланча для наблюдения за пожарами, около нее городской сад для гуляний. Впереди города станция железной дороги... Все это было мило, как родное, знакомое... Дом протопопа (квартира) был полутораэтажный, кирпичный, с красивой светло-бордовой окраской.
