Коллектив Авторов - Каноны христианства в притчах
Первые изречения Иисуса. Его идеи о Боге-отце и истинной религии. Первые ученики
Иосиф умер, когда сын его еще не играл никакой общественной роли. Мария осталась, таким образом, главой семьи, и этим-то объясняется, почему Иисуса называли «сыном Марии», в отличие от многих других, носивших то же имя. Есть основание думать, что по смерти мужа Мария, ничем не связанная более с Назаретом, переселилась в Кану, уроженкой которой, вероятно, и была. Кана – маленький городок в двух или двух с половиной часах пути от Назарета; расположенный у подножья гор, прорезающих с севера равнину Азохис. Вид этой равнины, пересекаемой чрезвычайно живописно Назаретскими горами и Сефоризскими холмами, менее величествен, чем вид Назарета. В этом местечке Иисус, по-видимому, провел некоторое время. Здесь, вероятно, прошла часть его молодости, и здесь же имели место первые его выступления.
Иисус продолжал ремесло своего отца, который был плотником. Это не считалось унизительным для того времени. Еврейский обычай требовал, чтобы человек, посвятивший себя умственному труду, изучил какое-нибудь ремесло. Самые знаменитые ученые были ремесленники. Так, Павел, получивший столь блестящее образование, делал палатки и ковры. Иисус не был женат. Вся сила его любви устремлялась на то, что он считал своим высшим призванием. Чрезвычайно нежное чувство, которое заметно в нем по отношению к женщинам, нисколько не отделялось в нем от безграничного самоотвержения, с которым он относился к своей идее. Так же, как и Франциск Ассизский, и Франциск Сальский, он относился как к сестрам к женщинам, которые горели пламенем той же идеи, что и он; он имел и свою св. Клару, и свою Франсуазу Шанталь. Вероятно только, что они любили больше его, чем дело; он был, несомненно, сильнее любим, чем любил сам. Как часто бывает с натурами возвышенными, сердечная нежность обратилась у него в безграничную мягкость, в неопределенную поэтичность, во всеобщую обаятельность.
Конечно, не сразу пришел Иисус к высокому самоутверждению, что он сын Божий. Но вероятно, что отношения его с Богом с первых же шагов представлялись ему отношениями сына с отцом. В этом величайшая его оригинальность: в этом он нисколько не принадлежит своей расе. Ни иудей, ни мусульманин не понимали этой прекрасной теологии любви. Бог Иисуса – это не владыка, одаренный силой рока, который убивает нас, осуждает на вечные муки или спасает по своему произволу. Бог Иисуса – наш Отец. Его услышишь, внемля легкому дуновению, которое взывает в нас: «Авва, Отче»! Бог Иисуса – не пристрастный деспот, избравший Израиля своим народом и покровительствующий ему против и вопреки всем. Это – Бог человечества. Иисус не мог быть патриотом, как маккавеи, или теократом, как Иуда Гавлонит. Смело поднявшись над предрассудками своего народа, он утвердил всеобщую отчизну по Богу. Гавлонит говорил, что лучше умереть, чем называть «Господом» кого-либо, кроме Бога; Христос предоставляет это имя всякому, кто захочет им воспользоваться; для Бога же он оставляет более благостное имя. Охотно воздавая внешнее почтение, полное иронии, сильным мира сего, которые для него – лишь представители насилия, он создает высшее утешение, прибежище к Отцу, которое всякий имеет на небе, истинное Царство Божие, которое каждый носит в своем сердце. Название «Царства Божьего» или «Царства Небесного» было любимым выражением Иисуса для обозначения той революции, которую он приносит в мир. Как и все почти мессианские термины, это выражение заимствовано из книги Даниила. По словам автора этой необыкновенной книги, вслед за четырьмя нечестивыми царствами, обреченными на гибель, придет пятое, вечное царство «святых». Это «Царство Божие на земле», естественно, подало повод к самым различным толкованиям. Для многих это было царство Мессии, или нового Давида; с точки зрения иудейского богословия «Царство Божие» – не что иное, как сам иудаизм, истинная религия, монотеистический культ, благочестие. В последние дни своей жизни сам Иисус, по-видимому, думал, что царство это должно осуществиться материально путем внезапного обновления мира. Но, без сомнения, не такова была его первоначальная мысль. Достойная удивления мораль, которую он черпает из познания Бога-Отца, не есть мораль энтузиастов, которые думают, что мир близок к концу, и, отдаваясь аскетизму, готовятся к химерической катастрофе: это мораль мира, который хочет жить и живет. «Царство Божие среди вас», – говорил он тем, кто усердно старался найти признаки его будущего пришествия. Реальное понимание божественного пришествия было лишь облачком, случайной недолговременной ошибкой, которую смерть заставила забыть. Иисус, создавший истинное Царство Божие, – царство смиренных и кротких, – таков Иисус первых светлых, ничем не омраченных дней его жизни, когда голос Отца его находил себе чистейший отзвук в груди его. Было таких несколько месяцев, быть может, год, когда Бог действительно сошел на землю. Голос молодого плотника зазвучал вдруг с необычайной прелестью. Безграничная обаятельность исходила из всего его существа, и те, кто видел его раньше, не узнавали его теперь. У него не было еще учеников, и группа, его окружавшая, не представляла ни секты, ни школы; но здесь чувствовался уже общий дух, нечто проникновенное и обаятельное. Его приветливый характер и, вероятно, обольстительная наружность, какая иногда встречалась в еврейской расе, создавали вокруг него какой-то очаровательный круг, волшебной силы которого не мог преодолеть почти никто из среды этих добродушных и наивных племен.
И рай действительно сошел бы на землю, если бы идеи молодого учителя не слишком превзошли тот уровень посредственной добродетели, выше которого не мог до сих пор подняться род человеческий. Братство людей, сынов Божиих, и проистекающие отсюда моральные последствия были введены с необычайно тонким чутьем. Как и все раввины того времени, Иисус, мало склонный к последовательным рассуждениям, облекал свое учение в форму кратких, выразительных, иногда загадочных и причудливых афоризмов. Некоторые из этих правил заимствованы из книг Ветхого Завета. Другие принадлежали новейшим ученым, особенно Антигону из Соко, Иисусу, сыну Сирахову Гиллелю; последние дошли до Иисуса не вследствие его ученых изысканий, но как часто повторяемые пословицы. Синагога была богата правилами, чрезвычайно удачно формулированными и составлявшими своего рода ходячую литературу пословиц. Иисус усвоил себе почти все это устное учение, вдохнув в него, однако, новый высший смысл. Ставя требования выше обычных правил, определенных законом и древними обычаями, он стремился к совершенству. В этом первом учении заключались в зародыше все добродетели, которые можно по справедливости назвать христианскими лишь в том смысле, что они действительно проповедовались Христом: и кротость, и всепрощение, и милосердие, и самоотречение, и самоуничтожение. Что касается справедливости, то он ограничился повторением уже известной аксиомы: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Но эта старая мудрость, еще в достаточной степени эгоистическая, не удовлетворяла его. Он доходил до крайности:
«Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».
«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».
«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».
«Не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете. Будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Блаженнее давать, нежели принимать».
«Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».
Что касается милостыни, благочестия, добрых дел, кротости, миролюбия, полного бескорыстия сердечного, то Иисусу немного пришлось прибавить к учению синагоги. Но он придал его содержанию столько умилительной, благодатной силы, что афоризмы давно известные – сделались как бы новыми. Мораль не исчерпывается принципами более или менее удачно выраженными. Поэзия поучения, внушающая преданность ему, есть нечто большее, чем самое учение, взятое в виде отвлеченной истины. И потому невозможно отрицать, что те же правила имеют иную силу в Евангелии, чем в древнем Законе или в Талмуде. Не древний Закон, не Талмуд покорили и изменили мир. Мораль Евангелия, мало оригинальная сама по себе в том смысле, что всю ее почти целиком можно было бы сложить из правил более древних по своему происхождению, тем не менее, остается высшим творением человеческого духа, прекраснейшим из кодексов совершенной истины, начертанных когда-либо моралистами.
Иисус никогда не восставал против закона Моисеева, но чувствуется ясно, что он считает его недостаточным, – и это обнаруживается из его собственных слов. Он непрестанно повторял, что должно делать больше, чем говорили древние ученые. Он запрещал малейшую грубость, он не допускал развода и клятв, осуждал месть, хулил ростовщичество и находил сладострастное вожделение равно преступным, как и прелюбодеяние. Он требовал всеобщего прощения обид. Мысль, на которой он основывал эти правила высшей нравственности, была всегда одна и та же: «...Да будете сынами Отца вашего небесного, ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми... Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный».
