Александр Мень - История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя
Некоторым исследователям раввинизма казалось, что книжники делали чрезмерный упор на идее непостижимости Бога. В этом видели упадок и ослабление религиозного духа. Говорили, что раввины настаивали на невозможности познать Сущего иначе как через Тору и тем самым якобы отошли от пророков.
Но ведь и сами пророки — провозвестники Слова Господня видели в Боге тайну, превосходящую тварное понимание. Поэтому они вполне могли бы согласиться с утверждением раввинов, говоривших: «Тщетны усилия проникнуть в тайну Его» [13]. И те и другие верили в продолжающееся Откровение, но и те и другие считали, что оно касается в основном человека, а не сокровенной природы Высшего.
«Кто поднялся на небо и, вернувшись, рассказал об этом?» — спрашивали книжники [14]. И с точки зрения Евангелия они были правы, ибо полнота богопознания стала возможна лишь потому, что его принес божественный Пророк, единосущный Отцу. «Никто не восходил на Небо — только с Неба сошедший Сын Человеческий» [15].
Кто из мудрецов мог сказать это о себе? Они основывались на учении Моисея, дополненном его преемниками, в котором говорилось прежде всего о призвании человека перед лицом Божиим. Это ограждало иудаизм от увлечения спекуляциями и от метафизических «ересей». «Только у нас, — писал Флавий, — не услышишь о Боге противоречивых мнений» [16]. Богословие раввинов было преимущественно практическим, они стремились научить людей жить по воле Господней.
Однако это не исключало возможности более совершенного познания Бога в грядущем. Всех толкователей объединяла вера в то, что олам хазь, «мир сей», сменится после явления Мессии олам хабба, «миром будущим», когда Предвечный станет ближе к человеку [17]. «Время Мессии» понималось как промежуточный период, связующий оба мира. Некоторые раввины утверждали даже, что Помазанник Божий принесет людям «новый Закон». Этот взгляд, который обычно ускользал от внимания как христианских, так и иудейских богословов, приобретает исключительное значение в свете Евангелия.
Стройной доктрины мессианизма у раввинов, впрочем, не было: одни считали, что Помазанник должен прежде погибнуть, а уже после этого наступит Царство Божие; другие думали, что мессианская эра непосредственно перейдет в «предреченные времена», которые оставят позади «мир тления» [18]. Во всяком случае, ожидалось, что «век Мессии» принесет нечто новое в отношения между Творцом и человеком.
Это новое и возвестил Иисус Христос.
Так же, как наставники Ветхого Завета, Он учил о приближении «грядущего века» и утверждал, что явился в мир «не нарушить Закон, а исполнить». Речь, конечно, шла не о «выполнении» заповедей (что само по себе не содержало новизны), а о восполнении Ветхого Завета. Древнему Откровению Иисус сообщил ту полноту, которая и ожидалась в дни прихода Мессии [19]. Через Него осуществлялось великое пророчество Иеремии: «Вот наступают дни, говорит Господь, когда Я заключу с Израилем и Иудой Новый Завет. Он будет не таким, какой Я заключил с их праотцами… Я вложу Закон Мой в них самих и на сердцах их напишу его» (Иер 31, 32, 33).
Противополагая два эона — эру Закона и эру Благодати, апостол Павел тоже не расходился с идеями раввинизма. «Мир сей» он рассматривал как преходящий [20]. Господство Торы апостол считал временным не потому, что она ложна, а потому, что Закон лишь запрещает, повелевает, учит и, следовательно, обращен к воле самого человека, благодать же, соединяя людей с Богом через Христа, может наделить их силой для исполнения божественной воли [21]. Таким образом. Евангелие не упраздняло основ ветхозаветного Предания, а, напротив, открывало перед ним новые горизонты, что и позволило многим фарисеям принять благовестие Иисуса, сохранив при этом «подзаконный» образ жизни. Но даже те, кто не вышел за пределы Ветхого Завета, часто проявляли терпимость и симпатию к христианам. Бывали случаи, когда они поднимались на защиту апостола Павла от зелотов и саддукеев. Внук Гиллеля Гамалиил требовал прекратить гонение на учеников Христовых; когда же саддукейский Синедрион казнил Иакова, брата Господня, фарисеи добились низложения первосвященника [22]. Факты эти нередко забывают, а между тем они показывают, что тогда многие раввины не считали границу между иудаизмом и христианством непроходимой.
Книжники учили в специальных академиях, при синагогах или при Храме. Их беседы обычно бывали краткими и отливались в афористическую форму. Слушатели старались запомнить изречения наставников и только иногда записывали их. Устное преподавание предпочиталось, поэтому мы располагаем довольно скудными сведениями об учителях, живших на рубеже двух Заветов. Для того чтобы ближе познакомиться с их воззрениями, нужно обратиться к книгам, получившим общее название Талмуда.
Составлять их начали еще в I веке до н. э. Тогда появилась Мишна ришона, то есть «первое повторение (Закона)». От нее сохранились небольшие фрагменты [23]. Полная Мишна была составлена лишь около 200 года н. э., комментарии же к ней, Гемары — Вавилонская и Иерусалимская, — возникли еще позже. Однако все три сборника основаны на традициях иродианской и римской эпох [24].
При первом чтении Талмуд должен оттолкнуть тех, кто, ожидая найти в книге учение о вере, погружается в бездну скучнейших ритуальных предписаний, к тому же размещенных довольно хаотично. Какую молитву читать стоя, какую — сидя, кто и когда имеет право приносить жертвы, как далеко простираются пищевые и субботние запреты — эти и другие подобные им вопросы изучаются в Талмуде очень тщательно, с учетом мнений разных раввинов. Все это выглядит клубком, который невозможно распутать. Становится понятным, почему Ренан с иронией говорил, что народу, создавшему Библию, «нужно простить создание Талмуда».
Такая реакция — плод недоразумения. Ведь основным содержанием Талмуда, особенно Мишны, был церковный Устав, галаха, а он меньше всего может характеризовать сущность веры. Представим себе, что человек, желающий познакомиться с православием, начал бы не с Отцов Церкви или «Добротолюбия», а с Типикона или Кормчей. Впечатление было бы то же, что и от Мишны. И тут и там излагаются детали обрядов, согласованных с днями, праздниками и обстоятельствами; и тут и там — тысячи мелочных правил и ограничений. Между тем книги, аналогичной «Добротолюбию», у древних раввинов не было: мысли о вере и жизни вкрапливались таннаями, составителями Талмуда, в обширный галахический материал. Это было вызвано условиями рассеяния, когда цементировался единый религиозно-общинный статус иудейства. В итоге Талмуд оказался скорее юридическим, чем вероучительным документом.
Гражданское право входило уже в состав Пятикнижия, но его кодекс частично перестал отвечать потребностям новых поколений. Поэтому раввины вынуждены были дополнить его собственными законами, имевшими вполне утилитарный характер. Впрочем, «справедливый суд» учителя не отделяли от религии. «Избирать недостойного судью, — говорили они, — все равно что насаждать рощу для идолопоклонства» [25].
Инициатором законодательной работы фарисеев был Симон бен-Шетах, живший при царице Александре (См. выше, гл. XX). В 40-50 годах до н. э. его дело продолжили два выдающихся раввина — Шемайя и Абталион.
О том, как высоко ставили они правовые нормы, свидетельствует рассказ Иосифа Флавия. В 49 году Ирод, тогда еще молодой правитель Галилеи, казнил некоего Езекию и его товарищей, которые якобы занимались «разбоем» на границе Сирии. Историки полагают, что на самом деле Езекия был борцом против римского господства, а Ирод расправился с ним в угоду имперскому наместнику Сексту Цезарю. Это вполне вероятно, особенно если принять во внимание, что сын Езекии Иуда стал зелотским вождем [26].
Шемайя и Абталион потребовали привлечь Ирода к ответственности, поскольку Закон воспрещает казнить кого бы то ни было без суда. Правитель согласился предстать перед Синедрионом, но, чтобы выразить ему свое презрение, пришел одетый в пурпур и окруженный своими гвардейцами. Его самоуверенность смутила трибунал, который знал о связях Ирода в Риме. Однако Шемайя заявил, что попустительство будет «насилием над правосудием», и Ирод понял, что его ждет суровый приговор. Тогда, по совету Мариамны, он бежал к римлянам. Через двенадцать лет, будучи царем, Ирод отомстил своим судьям, отправив их на плаху. Шемайю же он пощадил за то, что в 37 году тот рекомендовал жителям Иерусалима прекратить сопротивление и впустить узурпатора.
Этот совет авторитетного книжника не был случайным. К тому времени фарисеи стали все больше сторониться злободневной политики, видя свою главную цель в религиозном просвещении.
Архиереи пытались ослабить влияние Шемайи и Абталиона, напоминая при любом удобном случае, что оба они не кровные израильтяне, а потомки ассирийцев. Но усилия эти были напрасны, в чем мог убедиться сам первосвященник Гиркан II. Когда он вышел однажды к толпе в праздник Йом-Киппура, люди бросились приветствовать не его, потомка Маккавеев, а Шемайю и Абталиона.
