Виктор Ляху - Люциферов бунт Ивана Карамазова
Неожиданные, вдруг пришедшие страшные слова, мрачно усугубляемые сомнением, вспыхивают в душе Дмитрия, однако тут же и гаснут, кажется, потому что герой не справляется пока с тяжкими своими мыслями. Для него непредставимо, чтобы человек стал мерою вещей: «если Бога с земли изгонят, мы под землей Его сретим… Каторжному без Бога быть невозможно, невозможнее даже, чем некаторжному!..» (15, 31).
Для Алеши не то что масштабы мироздания, а и развертывающиеся в пространстве крохотного монастыря события немыслимы без Бога. Но и ему, иноку, который уже, кажется, «совершенно верил в чудеса» предстоит еще пройти через «чистилище» этого греховного мира, чтобы действительно утвердиться в своей вере, в подлинной вере реалиста уже. Вспомним, как в сложных перипетиях жизни, в конкретных ситуациях семейных неурядиц, его еще «неопытное и девственное сердце» неотступно ищет провиденциального смысла. Например, в самый драматичный момент, «роковой день», когда скончался Зосима, Алеша невероятно страдает и пытается понять великую тайну произошедшего. «Но не чудес опять-таки ему нужно было, – подчеркивает рассказчик, – а лишь „высшей справедливости“». Почему Бог попустил этому случится. «Где же провидение и перст Его? К чему сокрыло оно свой перст „в самую нужную минуту“ (думал Алеша) и как бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным» (14, 307).
Трагический опыт, мучительно обретаемый в процессе прохождения через то, что Достоевский назвал «чистилищем», оказывается для Алеши горестной, но, конечно же, неизбежной, а главное небессмысленной платой за новые прозрения и восхождение к чаемым высотам духовного видения. Ведь только после страшных испытаний, от встречи с которыми герой не волен был уклониться, его вера стала по-настоящему возрастать и крепнуть, и это стало возможным как раз потому, что, как ни тяжко было Алеше расставаться с отрадной привычкой «совершенно веровать в чудеса» (когда чудо, увы! не состоялось), он, пусть вынужденно, обрел благодетельную для него (в перспективе) свободу от детских обольщений, что и стало залогом грядущего нравственного возмужания.
Мы не случайно сказали о грядущем именно, а не уже состоявшемся возмужании. Ведь никому из смертных не по силам легко и просто пережить, осмыслить и уж тем более разрешить трагедию, случившуюся в Скотопригоньевске. И Алеша на первых порах не справился с этой задачей. Он, как мы помним, рисковал впасть в отчаяние, он даже и впал в него «на минуту». «Но Бог не выдал…»: на пределе смятения Алеша предался спасительному для него смирению, целиком доверился Богу и воскрес для новых душевных и духовных усилий, которые и породят в нем в череде испытаний «реалиста» (а ведь он уже начал, по словам Достоевского, становиться, «больше, чем кто-нибудь реалистом»), знающего, что не «вера… от чуда рождается, а чудо от веры» (14, 24).
Теперь Алеша стал понимать, что без Бога, как справедливого Промыслителя всего сущего, мир земного бытия не только не постижим, но и вообще абсурден. И впредь он не будет так поспешен в своих намерениях, планах, оценках (например, поступков своих братьев), всецело доверяя Провидению. Это обнаружится в обострившейся до предела ситуации в семье. Беды следуют одна за другой: покончил собой Смердяков, Иван «ужасно болен», судьба Дмитрия неясна. Катастрофа, одним словом, неминуема. Конечно, «ранний человеколюбец» вполне отдает себе отчет в том, что ему едва ли по силам погасить уже полыхающий пожар. Однажды в напряженном ожидании и размышлении ему приходит на ум, на первый взгляд, дежурная, догматическая формула: «Бог победит!» (15, 89). Но она совершенно законна, ведь даже «язычник» Дмитрий, позабывший о Боге, отвернувшийся от Него, утверждал не без пафоса, но искренно, что человек – отнюдь не «шеф» мироздания.
Размышляя над тяжкой мукой Ивана, младший Карамазов приходит к пониманию того, что трагедия брата порождена не только и не столько драматическими отношениями в семье, сколько его многолетней тяжбой с Богом: именно «Бог, которому он не верил, и правда Его одолевали сердце, всё еще не хотевшее подчиниться» (15, 89). Алеша здесь совершенно точно и глубоко описывает страшную внутреннюю смуту Ивана. Действительно, «тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердце» (14, 100) сомневающегося Ивана. По иронии судьбы, если вспомнить Иванову реплику-ответ на вопрос отца, Федора Павловича, «кто же смеется над людьми, Иван?», следует ответить его же, сына словами: «черт, должно быть» (14, 124). (При этом, как подчеркивает рассказчик, Иван «усмехнулся».) Сердце Ивана, к сожалению, всё еще борется, не может пока уступить пальму первенства Богу. Однако ему уже не до смеха: черт, которого он отрицал (вспомним его скоропалительный ответ на вопрос отца: «А черт есть? – Нет, и черта нет» – 15, 124), явился теперь ему лично. И это почти сокрушает несчастного:
«– …Он хитер, животно хитер, он знал, чем взбесить меня. Он всё дразнил меня, что я в него верю, и тем заставил меня его слушать. Он надул меня, как мальчишку. Он мне, впрочем, сказал про меня много правды. Я бы никогда этого не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, – ужасно серьезно и как бы конфиденциально прибавил Иван, – я бы очень желал, чтоб он в самом деле был он, а не я! – Он тебя измучил, – сказал Алеша, с состраданием смотря на брата… Забудь о нем! Пусть он унесет с собою всё, что ты теперь проклинаешь, и никогда не приходит!..» (15, 87).
Не будем длить этот драматический диалог. Он потрясает силой и мощью. Иван Карамазов, распластанный между «небом и землей», признаёт, что он находится в плену реального метафизического существа. Конечно, он еще не готов повторить вслед за Ставрогиным: «я верую в беса, верую канонически», но «капельку», «на тысячную», «десятитысячную» он, кажется, уже верит. Встретившись с чертом лицом к лицу, реально ощутив его присутствие, услышав, так сказать, его «иезуитскую казуистику», Иван уже не сомневается в реальности «гостя» («нет, клянусь, это был не сон, это всё сейчас было…» (15, 85) и признаётся Алеше, что не хочет, чтобы у него было что-то общее с этим гнусным «джентльменом»; более того, не хочет быть с ним «одной… философии».
Заметим, однако, что и в этой сцене романа весьма ярко, художественно убедительно, так сказать, восторжествовал «реализм в высшем смысле». Метафизическая реальность явила себя весьма впечатляюще, зримо, в обыденном (разумеется, в эмпирике текста), и при этом художник, если воспользоваться его словами, сказанными по другому поводу, «даже и в такой отвлеченной теме не изменил реализму».
Мы могли бы привести примеры и того, что даже менее значительные герои романа, более того, и «ничтожнейшие» из них, каковы, скажем, Федор Павлович и уж тем более Смердяков, даже и такие герои, попадая в соответствующие масштабу их личностей психологические и духовные катастрофы, вынуждены «цепляться» (мы говорим в их собственной тональности) за Бога. Циничный, безбожный Смердяков и тот, например, в конфиденциальном разговоре с Иваном, подсказывает своему собеседнику, что они не одни, что рядом с ними Бог (15, 60).
Приведенные в репрезентативной логике романные эпизоды, как нельзя лучше подтверждают наш тезис о том, что художественный мир «Братьев Карамазовых» (парадигма бытия романа) выстроен Достоевским на принципах метафизического реализма Библии, в логике двоемирия: реальная жизнь героев неразрывно связана с реальностью трансцендентной. Иными словами, что бы ни происходило в этом мире, автором осмысливается заведомо в рамках целостного вселенского бытия и непременно в контексте провиденциальной формулы – «всё от Бога». В «Русском иноке» Достоевский конкретизирует эту формулу принципиальнее, даже безоговорочно: «Но всё от Господа и судьбы наши» (14, 259).
Оговаривая не в первый раз такую доминантную ориентированность своеобразного двоемирия, всегда присутствующего в сознании как Достоевского, так и его персонажей, мы вновь, однако, должны подчеркнуть, что этим не отменятся живейший интерес писателя к тому, что мы назвали выше «обыденностью». На принципиальный характер этой «привязанности» к эмпирике человеческого существования очень впечатляюще, притом в весьма своеобразном историко– и теоретико-литературном ракурсе, указывает М. М. Гиршман. Говоря о совмещении Достоевским в его художественном целом двух миров: реального и идеального, исследователь связывает двоемирие у автора «Карамазовых» с тем, что «идеал мыслится им в формах, принципиально противостоящих всем формам „текущего“ человеческого существования… но в отличие от романтического двоемирия он утверждает не только необходимость, но и позитивную значимость обоих миров». Более того, «романтическому отрицанию действительности писатель противопоставляет требование постигнуть ее глубинную суть: вместе с романтиками, не удовлетворяясь „насущным“, он в отличие от них считает, что „подспудное, невысказанное будущее Слово“ заключено „в нем“, в этом же „насущном“[70]. Собственно, именно такое понимание реальности (и только в таком сопряжении явлений целостного мира) позволило писателю «слить в единое слово текущую, сиюминутную хронику и вечность (Ивану является черт, Алеше – Христос, «отец вечности». – В. Л.), в слово о хаосе катастрофической действительности влить слово о мировой закономерности, в быте выявить бытие»[71].
