Виктор Ляху - Люциферов бунт Ивана Карамазова
Возвращаясь к теме генеральной, стратегической значимости устойчивого тяготения Достоевского к реализму Священного Писания, постулирующего приоритет «вечного» в «насущном», подчеркнем еще раз, что для писателя это «насущное» было дорого и важно в своей самой что ни на есть безусловной реальности, что он, Достоевский, «в присущей его художественному видению библейской и евангельской символике… не мифологизировал, однако, и не мистифицировал реальную действительность»[72]. Вместе с тем, истоки многих из современных ему уже вполне реальных событий писатель-метафизик пытался угадывать в «символике древних книг»»[73]. Вот почему трагедия, которая произошла в Скотопригоньевске (место действия романа «Братья Карамазовы»), – это событие, которое нужно постигать не только и, может быть, не столько даже в контексте бедствий современной Достоевскому России как таковой, сколько в более широком контексте метафизического реализма библейской литературы, содействовавшего появлению в итоговом романе писателя глубинных, символических пластов во вполне земном, а потому, как может показаться, едва ли не только земном повествовании.
Утвердившись, таким образом, в аксиоматическом для нас представлении о том, что Священное Писание определяет практически всё в романе «Братья Карамазовы» и что понимание этого является абсолютным условием адекватного восприятия неисчерпаемого смысла последнего шедевра Достоевского, мы хотим подчеркнуть, что механизм взаимодействия романа с текстом Библии только на первый взгляд может показаться простым и легко опознаваемым. Уяснить корректно разницу между фрагментом текста Библии в его внутрибиблейском самобытовании и тем же фрагментом, ставшим, скажем, цитатой внутри нового, принявшего его в себя и сколько-то подчинившего его себе текста (в нашем случае художественного текста), весьма непросто. Задача усложняется тем, что поэтическую структуру романа организуют (и управляют ею) не только очевидные библейские цитаты, но и иные формы бытования «чужого» слова, не менее значимые, чем прямые цитаты. На наш взгляд, в творческом арсенале Ф. М. Достоевского нет одного единственного какого-то способа в статусе «ведущего приема» интертекстуальной связи, в соответствии с которой писатель реализует библейскую образность. Для решения художественных и идейных задач Достоевский использует разнообразные аллюзийные средства и приемы, какими вводятся в массив текста «Братьев Карамазовых» образы и мотивы Священного Писания. Роман изобилует разного, именно разного рода аллюзийными отсылками (это могут быть не только цитаты, но и реминисценции, парафразы, аллюзии).
Готовность приступить к делу не освобождает нас от обязанности сделать последние оговорки, которыми нам придется руководствоваться в работе постоянно.
1. Аллюзийная отсылка никогда не предполагает безусловного отождествления фрагментов исследуемого текста (в котором реально представлен герой, те или иные его поступки, рефлексии, суждения и оценки и т. п.) с тем, к чему аллюзии, заложенные в нем, отсылают читателя в расчете на определенный идейно-художественный резонанс. В нашем конкретном случае такое понимание дела исключает прямое и безусловное отождествление героев Достоевского с соответствующими библейскими персонажами.
2. В работе с аллюзиями надо быть готовым к тому, что «вековой образ может присутствовать… в повествовании незримо, может быть назван только однажды или даже только подразумеваться, у него нет своего сюжетного времени»[74]. Так именно обстоит дело с прототипической фигурой Люцифера, который в романе «Братья Карамазовы» не упоминается сколько-нибудь прямо, но, конечно же, присутствует в нем совершенно определенно, как нечто не гадательно, а заведомо и надежно подразумеваемое и потому вполне реально углубляющее наше осмысление судьбы Ивана Карамазова, преемника, подневольно продолжающего через века мрачную традицию своего метафизического владыки.
3. Отнюдь не факультативным, а прямо-таки обязывающим представляется и принципиальное указание Д. Н. Медриша на то, что «аллюзия, то сталкивая, то сплавляя два компонента – „свою“ и „чужую“ речь, подчас выступает как своеобразный трансформатор, на входе которого одно семантическое „напряжение“, а на выходе – другое»[75]. Это означает для нас, что заданная в романе аллюзия вовсе не обещает нам на «выходе» столь же развернутый, как в ней самой, полносоставный параллельный текст. Иначе говоря, во втором элементе интертекстуальной связи, элементе, который еще только предстоит «угадать» читателю (что вовсе не гарантировано), последний может не встретиться с адекватной по объему информацией. Случай с Иваном Карамазовым и Люцифером именно таков.
4. Когда мы задаемся вопросом о роли и функции библейских аллюзий в последнем романе Достоевского, то нужно учесть, что речь должна идти не о прямом, простом повторе (дающем повод для подозрений в плагиате или, по крайней мере, вторичности), а о трансформации, творческом развитии архетипических сюжетов и образов. В этой логике мы должны быть готовы к тому, что в иных случаях библейские аллюзии предстанут в почти неузнаваемом виде, в весьма серьезных «перелицовках» исходного (интертекстового) материала. Достоевский в своем познавательном и творческом интересе к Библии, вне всяких сомнений, сталкивался с тем, что Б. Ф. Егоров назвал «идеями тупика» в претекстах, квалифицируя, однако, таковые как «неисчерпанные возможности», как «потенциальный заряд развития», которые затем оборачиваются «большим вкладом в литературу»[76]. Опыт великого русского писателя показал, что неисчерпанные ранее возможности, содержащиеся в отдельных «тупиковых» библейских сюжетах, недоговоренных тем или иным древним автором, могут органично актуализироваться в историко-культурных обстоятельствах России XIX века, проявляться в режиме, разумеется, развития.
5. Наконец, еще одна – последняя – оговорка относительно природы аллюзийного искусства Достоевского, его, так сказать, интертекстуальной игры. Поскольку, как было отмечено выше, аллюзия – это по преимуществу намек-отсылка, а не явно утверждаемое тождество с тем или иным прототипичным элементом прецедентного текста, живая ассоциативная связь, задаваемая и эксплуатируемая писателем, не исключает, а нередко даже и прямо предполагает (в согласии с замыслом самого автора) разновекторность прочтения. Иначе говоря, тот или иной герой может одновременно соотноситься ассоциативно с разными героями Священного Писания. Иван Карамазов в этой логике не тождествен Люциферу и отражает собою лишь некую меру того, что несет в себе библейский герой. С другой стороны, богоборец Достоевского непременно должен быть соотнесен аллюзийно и с другими персонажами Библии.
Определившись в предварительном порядке теоретико-методологически, мы можем приступить теперь непосредственно к заявленному богатству, к конкретным наблюдениям над тем, как именно связан и взаимодействует текст «Братьев Карамазовых» с текстом Священного Писания. Конкретно придется говорить о библейских аллюзиях трех типов: о параллелях вербальных, тематических и структурных.
Вербальные параллели
Когда мы говорим о том, что влияние некоей художественной системы на какую-то другую обнаруживает себя в более или менее явных, прямых вербальных параллелях, мы подразумеваем, что автор сознательно и вполне очевидно отсылает читателя к прецедентному тексту. Достоевский, глубоко укоренивший себя в культурном и духовном пространстве Библии, воспринимает Вечную Книгу[77] как безусловный богодухновенный авторитет и некую меру вещей, санкционирующую собой те или иные «приговоры» писателя. В логике своей принципиальной телеологии Достоевский последовательно включает в свой текст вербализованные библейские компоненты для того, чтобы читатель и в дальнейшем уверенно распознавал в русле уже заданной ассоциативной связи представленный писателем библейский код (его идейно-семантическую значимость) и руководствовался им во всех последующих попытках осмыслить тот или иной аллюзийный фрагмент текста, всякий раз адекватно воспринимая конкретные отсылки к определенно угадываемому тексту-«перво источнику». Достоевский «обрекал» читателя на реконструирование библейских проекций, на фоне которых только и можно было открыть не просто какие-то дополнительные, более или менее частные, подробности, но прямо-таки стратегически важные развороты мысли писателя, которые постоянно соизмеряли себя в идейно-нравственном плане с духовным и психологическим ресурсом Священного Писания.
Перейдем, однако, к прямому изложению наших наблюдений.
Всё повествование в «Братьях Карамазовых» прямо-таки изобилует библейскими аллюзиями. Вот некоторые характерные примеры.
Текст «Братьев Карамазовых»:
