Николай Гайдук - Волхитка
Забегая вперед, можно смело сказать: да, судьба посветлела с тех пор, жизнь посветлела в дому у Стреляных.
И только одно обстоятельство ненадолго омрачило светлую душу Евдокима Стреляного.
23Прошла неделя с той поры, как он домой приехал в белой шляпе на тройке с бубенцами да колокольцами. Это была воистину счастливая неделя – ничего подобного потом не повторялось.
А через неделю в селе Раздольном – за перевалом – пришёл в себя запойный мужичок Федот Федотыч. Покряхтел, постонал, как это всегда бывает с перепою, русскую баньку протопил до белого каления, попарился и в чистую рубаху занырнул. Протрезвел до звона – за голову схватился: «Боже, боже! За что ты меня покарал так сурово? Я больше в рот ни капельки, ни-ни! Зарёкся! Вот те крест! Только не оставь меня в беде! Помоги мне, праведный, а иначе – вот она – погибель: ходит за стеной, гремит посудою…»
Чернобровая «погибель» ходила так, что доски прогибались в горнице – жена была сдобная, крепкотелая. И рука у неё – как пудовый утюг. Стыдно признаться, но порой перепадало мужу на орехи, когда жена была не в духе или когда он явно провинился. А тут вина его была такая – хоть в прорубь головой.
Судите сами. На ярмарку в город Федот Федотыч уезжал, как барин: на белой тройке резвых рысаков, а домой вернулся «верхом на черной кочерге», если верить сердитой хозяйке: тридцать лет уже мается бедная с этим распроклятым «аликом».
При помощи рассола и тумаков жена поставила пропойцу на ноги и погнала в шеяку:
– Иди, ищи коней, где хочешь! Пешкой домой не возвертайся – и на порог не пущу!
Он только вздохнул в ответ и руку зачем-то к пустой голове приложил:
– Есть, товарищ командир, – пробормотал заупокойным голосом.
Одевшись потеплее, бедолага вышел на крыльцо, заиндевелое от мороза.
«Лошадей теперь уж волк задрал в тайге, либо морозяка!» – подумал горемычный, выходя за калитку.
Он понуро шёл по улице и думал, у кого бы день-другой пересидеть, да и похмелиться бы не помешало. А искать? Что толку. Только ноги бить напрасно.
И всё-таки несчастный тот Федот Федотыч для очистки совести по окрестным деревенькам побродил, заглянул на станцию – в буфете продавали дешевенький портвейн. За рюмочкой винца он разговорился с мужиками и неожиданно ему повезло. Доброхоты подсказали: там-то и там-то видели коней, слышали звон колокольчика…
24Вечерело, когда раздолинский ходок добрался до нужного места. Кони за сараем почуяли хозяина, подали голос – радостное ржание расплескалось в морозном воздухе и улетало в стылый стозвонный березняк за огородом… Федот Федотыч, спотыкаясь, кинулся к своим залётным и только что в ответ им не заржал: уж так он был доволен, так доволен дорогой находкой…
В доме Стреляных в этот час готовились ужинать. Самовар пыхтел на столе, в чашках дымились вкусные вареники.
Старший сын припозднился, играя во дворе. Вошёл раскрасневшийся и, раздеваясь, удивленно пожаловался:
– Пап, там какой-то дяденька целуется с нашим конём!
Проголодавшийся папка уже вареник вилкой подцепил и укусить хотел, но замер с полуоткрытым ртом.
– Целуется?.. Ну, люди! Зальют шары и лезут!
Отодвигая аппетитные вареники и проглатывая слюну, хозяин встал из-за стола, белую шляпу надел и с нехорошим предчувствием направился во двор.
Снег сильно скрипел на морозе. В черно-синем небе над деревней калилась крупная звёздная россыпь.
За сараем, где Стреляный обустроил временное стойло, слышался чей-то приглушённый радостный голос. Кони фыркали и переступали, топоча подковами по деревянному настилу.
Раздолинский мужичок, увидев Стреляного, бухнулся на колени и слёзным голосом запричитал:
– Мил-человек! Христом богом молю! Сжалься! Отдай мне тройку! Знаю: твоя она теперь! Пропала бы в тайге!.. Но сжалься, не казни! Хозяйка меня съест!
Сердце упало у Евдоки; он ругнулся про себя. Постоял, печальными глазами глядя на коней, которые – как думал он все эти дни – будто бы с неба к нему прилетели. А на самом-то деле – всё куда как проще.
– Подымайся, пойдём, – не скрывая огорчения, сказал Евдока. – Там вареники стынут.
В избе познакомились. Разговорились, ужиная. Правда, ужинал один Евдока, а Федот Федотыч даже вареника не мог проглотить – некогда было: всё уговаривал отдать коней.
Стреляный долго ничего не говорил. Мрачнел.
– Коней, конечно, я тебе верну, хотя и жалко, – признался он, в конце концов. – Только и ты, Федот Федотыч, должен уступить.
– А что я должен? Я готов!
Евдока помолчал, смущённо царапая темя.
– Понимаешь ли, у нас в роду широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера! В общем… Кха-кха… – Он ударил кулаком по столешнице. – Подарил бы ты мне эту волшебную шляпу!
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
– Только и делов? Согласный! – воскликнул повеселевший гость и, вилкой проколов вареник, стал жевать. – Бери, мил-человек! Носи на здоровье!
И опять Евдока темя поцарапал.
– Федотыч, но это не всё. Я ж говорю: у нас широкая душа… Так что время от времени – когда душа попросит! – я или ты, или вместе… будем катать мою белую шляпу на тройке лихих рысаков!
Мужичок изумленно икнул и вареником едва не подавился.
Но возразить не посмел.
– Только и делов? – опять сказал он, правда, уже с наигранным весельем. – Ну, если надо, значит, покатаем. Об чём разговор?
На том и порешили, расставаясь. Ночевать Федот Федотыч не захотел оставаться, поехал до дому – жену торопился обрадовать.
Стреляный, понурив голову, постоял на опустевшем морозном подворье. Грустно улыбнулся и вздохнул: «Добрый дух предков меня отыскал! А я совсем уж было поверил в сказку. И не мальчик вроде, а купился… Ну да ладно! Всё равно – спасибо мужику, помог он мне душой встряхнуться на этой белой тройке да в белой шляпе! А то опять, наверное, с Матёрым бы спутался. Где он, интересно? Что с ним?..»
Евдокиму всю ночь не спалось. Он то и дело выходил на крылечко. Курил. Смотрел на морозные рисунки созвездий. И чем дольше он смотрел на небо, тем яснее, светлее проступал над миром чудотворный образ…
Ощущая жгучее волнение, он достал из-за печки сухую широкую доску из липы, гладенькую, без сучка, без задоринки. Доска, давно хранившаяся там, уже была готова для письма: загрунтована, закрашена; лицевая сторона оклеена холстиной, поверх которой лежал левкас – грунт под роспись; надёжный, в несколько слоев и светлее самых светлых сливок.
Внутренним взором Стреляный видел уже на этой доске загадку века, тайну мастеров – икону Беловодской Богоматери.
Работалось легко, счастливо, споро, хотя и с небывалым напряженьем мысли; душа была готова для этого труда и подоспела та чудесная минута, какую называют вдохновеньем; тут не художник двигает рукой, а божья воля повелевает и словно шепчет мастеру, когда и где нужно поставить золотую точку.
* * *Тихо было кругом и светло от высокой морозной луны. Земля, как много-много веков назад, продолжала свой бесконечный полет в мирозданье; поскрипывала где-то в сердцевине промороженная ось, убаюкивая села, деревни, города; но не спал какой-то вселенский Высший Разум, однажды отправивший планету в бессмертный бег, осенив её добром, любовью, верой, как осеняют родное дитя…
Что же сегодня случилось с некогда дивным ребенком? Кто сбил его с прямого честного пути? Кто зачеркнул святое «Не убий!» и выстудил в сердцах живительное чувство благодарности Природе – чудотворной силе, помогающей прийти в этот мир в человеческом облике, принести с собой нежную душу – не камень за пазухой! – и оставаться человеком до смертного креста?
По чьей вине душа Земли давно уже впитала в себя и злость, и ненависть, кровь бесчисленных войн, предательства, насилий; дым и пепел пожарищ засыпал голубые глаза небосвода…
Давно уж вырос отрок и заматерел, забыл заветы и наказы мудрых пращуров; разучился каяться, прощать, жалеть, любить… И вот уже – без роду и без племени! – бежит, бежит великовозрастный ребенок и не видит край своей дороги, за которым пусто и черно…
Остановись! Одумайся!
Ещё не поздно!..
25В человеке сильна память зверя, и всколыхнуть её гораздо легче, нежели унять…
Несколько раз он пытался жутким усилием воли затормозить своё сердце и не давать ему ходу. Но зверь, живущий в нём, не понимал его: зверь не склонен к самоубийству. Сердце опять и опять уходило из-под контроля, начинало радостно и жадно гонять по жилам кровь.
Матёрый дал себе отсрочку до весны (чтобы люди не кляли его, ломами открывая мёрзлый грунт могилы), а потом, когда земля оттаяла и всё кругом цвело, звенело, призывая жить и обещая сказку впереди, – Матёрый достал оружие и хладнокровно убил в себе страшного зверя.
Случилось это далеко, на бывшей беловодской стороне, в небольшой гостинице районного посёлка, стоящего на краю рукотворной пустыни, какая возникла на дне беловодского моря. Похоронили незнакомца тихо, но достойно, как умеют ещё хоронить в несуетливых глубинках: не наливаясь водкой до бровей, не превращая поминки в сатанинский шабаш.
