Николай Гайдук - Волхитка
Он приближался к горькому, печальному итогу, с необыкновенным наслаждением чувствуя под сердцем железный комок пистолета, как женщина, может быть, чувствует созревшего ребёнка своего, долгожданного и драгоценного…
21Станция была – одна из многих тысяч, дремлющих в ту зиму посреди заснеженной России. Чем-то похожи они друг на друга, эти разъезды, полустанки и станции. Сиротские тихие домики, тесные улочки, лай собак в далёкой тёмной стороне; одинокий тополь на краю перрона, освещённого лимонным светом тусклой лампочки. По обыкновению здесь бывает пусто – поезда мимо подобных станций пролетают, как мимо столбов.
Но сегодня народ на перроне оживленно толкался, шумел. Пахло табаком, овчинами и растоптанным снегом.
Какой-то старик, поджидая поезд, сидел верхом на объёмном бауле, из-под руки смотрел во тьму, как Илья Муромец, вздыхал и кому-то рассказывал:
– А у нас чего? Какие новостя? Нюську Поливанову мужик вчерась едва ль не укокошил. Не слыхал?.. Ну-у, что ты! В живот пальнул, стервец, ага. Доветрулёт сегодня прилетал. Этот, как его? Санитарный доветрулёт. В город увезли, ага. Жива ли, нет – не знаю. Хорошая бабёнка, а дураку досталась, прости господи! – Старик опять ладошку прислонил ко лбу, как Илья Муромец. – Ни хрена не вижу.… У тебя глаза-то помоложе, глянь. Едет паровоз или мне блазнится?
Матёрый стоял поодаль, прислушивался, пряча лицо в воротник; бледное было лицо, перекошенное.
Далеко в морозной темноте вспыхнул синевато-молочный прожектор поезда, показавшегося из-за горы. Снежная пыльца чуть завиднелась в воздухе над станцией. Изгибы стального пути засеребрились. И всё крупнее стала земля под ногами подрагивать, отзываясь тяжёлому ходу колес.
Евдока сунул купленный билет в карман Матёрого.
– Держи. Хорошее местечко, между прочим. Нижняя полка.
– Нижняя полка для волка? Эх, земеля! – неохотно начал прощаться Матёрый. – Так мы с тобой и не съездили на Беловодчину!
– Некуда ехать, Стахей! – не сразу ответил Стреляный, разводя руками. – Ты разве моего письма не получал? Море высохло. Летунь-реку угробили. Пески там теперь, брат. Пустыня. Самая настоящая.
Опуская глаза, Матёрый хмурился. Он получил письмо; он слышал такие же грустные вести и от других земляков, но верить ни в какую не хотел.
– Ехать всегда есть куда, потому что земля… земля имеет форму чемодана, – упрямо заявил он. – Пустыня? Ладно, пускай пустыня! Это даже лучше! Ты думаешь, я просто так бегу, как дурак с закрытыми глазами? Нет, Сынок. Ты помнишь, рога мочил у нас один Профессор. На лесоповалах всё ключ-траву какую-то искал, чтобы клады под землей открыть. Дуболомчик на него все матюги истратил, а мы хохотали. Но правильно сказано: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Вот напоследок он мне и подарил бумажку. Я выучил её до последней буквы – и сожрал…
Евдока не очень-то верил.
– Ну, и что же ты выучил?
– Россия – это наше золотое дно! – затарахтел Матёрый, как прилежный ученик возле доски. – На западе от острова Потерянный, на широте и долготе Большой Медведицы, когда она там светит ровно в полночь… Короче говоря, там лежит на дне огромный пароход, под завязку набитый золотом! Грабили храмы тогда, понимаешь, и увозили добро за бугор. А наши моряки – не фраера дешевые: открыли кингстоны – и всё… Пошли, Сынок, со мной. Если там пустыня начинается – пароход легко будет найти! А найдём, так ты себе купишь не только белую шляпу и не только тройку лошадей…
Железный грохот поезда заглушил последние слова. Заскрипели тормоза. Состав остановился, сладко и расслабленно постанывая рессорами и ступицами, натруженными на подъеме в гору и на виражах.
– Нет, Стахей. Мне до дому пора. Там жена, ребятишки заждались.
– Зря, Сынок, со мной не едешь, зря! Там золота хватило бы на всех! – Матёрый вздохнул, как бы не очень-то и веря своим словам. – А я всё же поеду!.. Надо посчитаться кое с кем, чтобы им житуха клубничкой не казалась… А ты, Сынок, живи! – Он легонько стукнул его в грудь. – Живи, зараза! У тебя получится! Ещё родишь мальчишку – Стахеем назови. Замётано? Ну, будь здоров, держи набор костей! И дай бог нам больше не встречаться! Не люблю я счастливых, Сынок! Зашибу!
– Не встретимся уже. Я шкурой чую.
– Ну, это как сказать… – Стахей порывисто обнял Сынка и застеснялся – грубо оттолкнул и, точно извиняясь, улыбнулся необыкновенно широко, открыто, как, наверное, не улыбался уже много лет.
Он знал, что больше не увидит никогда ни этого Сынка, ни эту несчастную станцию – одну из многих тысяч, дремлющих сейчас посреди заснеженной России.
22Буря налетела небывалая: где-то в предгорьях в сумеречном небе вдруг заворочался тяжёлый зимний гром, точно медведь, растревоженный в берлоге; из-за перевала ветер выползал и норовил встать на дыбы – злой, напористый шёл, выпуская корявые когти; царапал и гнул на полянах берёзы, осинники… А в полночь между небом и землей молнии схлестнулись на ножах – явление довольно-таки редкое среди зимы… Тайга шаталась под напором ветра, скрипела и потрескивала, но удержалась на крепких «ногах». Буря с земли поднимала огромные скирды снегов, растрясала в мелкую мякину, раскручивала с дьявольским хохотом и визгом, и стонала, тужась, – хотела зашвырнуть снега обратно в небеса…
А утром божий мир – будто родился заново.
Свежие изумительные картины открылись глазам.
* * *Воскресным утром Евдока Стреляный – необычайно деловой, серьёзный – сидел в белой шляпе за столом своей горницы. Книжку с детскими картинками держал в руках.
– Лёнька, – воспитывал он старшего сорванца, – валяй наизусть! В окно можешь подглядывать – там всё написано.
Мальчик покосился на двойные рамы. Морозно за окном, но солнечно. Встряхнувши огненно-рыжим чубом, парнишка весело начал:
– Мороз и солнце! День чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…
И тишина повисла в тёплом доме. Только кот мурлыкал возле печки.
– Так, так! И что там дальше? – поторапливал отец.
– Да я чо-то забыл…
– Ну, как же так? – Отец как будто сильно расстроился, но тут же подмигнул. – Учись, Леонид! Не ленись! А то будешь… Леонардо-Недовинченный. Батя твой – дуб дубом, так ты хоть не подкачай!
Сын засмеялся, глядя за окно. И в самом деле – всё там сегодня было «написано», надо только уметь читать:
Под голубыми небесами,
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
Прозрачный лес вдали темнеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит…
– Молодец, Леонид! Молодец! Без запинки и с выражением! Сейчас я тебе яблоко за это дам. Хочешь, фокус покажу? О, гляди, пустая шляпа, да? – Отец, улыбаясь, сделал несколько таинственных движений, как бы что-то хватая из воздуха и осторожно опуская в шляпу. – Вот, пожалуйста… Самое крупное яблоко с Дерева Жизни. Что за дерево? А разве я тебе не говорил? Растёт на Беловодье, – стал рассказывать Стреляный. – Твой далёкий родич семян однажды бросил в белую шляпу, стал катать на тройке вороных, а ветер подхватил – и улетела шляпа в облака. Долго летала по небу, а недавно, видишь, вернулась ко мне эта шляпа – полная волшебных красных яблок!.. Что? Так не бывает? Отцу не веришь? Сниму штаны и выдеру!.. Смеешься… Ну, ладно, слушай дальше. Расскажу тебе историю нашей беловодской стороны…
И он рассказывал, да так вдохновенно – у сыночка рот не закрывался.
Затем приступили они к рисованию. Цветные карандаши, акварель, масляные краски появились на столе – Евдока накупил за последнее время. Вообще, он сильно изменился – к лучшему. Спокойнее стал, терпеливей, щедрее. Жена не узнавала и… даже побаивалась этих его «закидончиков». Особенно не по себе ей стало почему-то, когда она узнала, что он бросает пить, поститься будет, чтобы икону Беловодской Богоматери писать… «Да что же это с ним? Ведь он же в последнее время и не матерится-то, как раньше. Прямо и не знаю, то ли радоваться, то ли горевать? Не заболел случаем ли? Раньше и газетку-то в руки брал только затем, чтоб муху зашибить. А теперь, гляди, сидит за книжками. Ну, прямо не мужик в избе, а золото… чистое рыжее золото! Тут и иконки не надо: смотри да молись на него!»
Добрый дух далёких беловодских пращуров заговорил в нём. Будучи на мельнице, Евдока поведал старику о чудесах, случившихся в пути. Мельник порадовался за него и разъяснил, что это, дескать, добрый дух предков отыскал тебя (злой дух в нём тоже был – по линии отца, Кикиморова, именно он и загнал паренька за решётку, но добрый, материнский дух победил, в конце концов).
И душа у него посветлела, и лицом он посветлел за эти дни – конопушки заметно померкли.
«Шляпа, что ли, действует? Необыкновенный материал! Не мнется, не марается! Сколько лет летала в небесах – и хоть бы хны! – Он улыбался, красуясь перед зеркалом украдкой от семьи, чтобы никто не подтрунивал; раньше не любил он в зеркала смотреть; брился – и то наощупь; а теперь что красна девка вертится. – Гляди-ка, гляди-ка! Гарный хлопэц какой!.. Значит, мельник правду говорил: теперь у тебя, Евдокимка, посветлеет судьба!»
