Секс и судьба - Хавьер Шико
Выразив эти мысли, Марита почувствовала огромное облегчение, она была почти счастлива!…
Она попыталась сделать какое-нибудь движение, крикнуть отцу, что считает его добрым человеком, что у неё нет причин обвинять его, что события в доме Крешины были всего лишь ошибкой, достойной сожаления, что она, умирая, будет просить его жить и продолжать быть добрым!…
Но стоило ей лишь подумать о своём собственном подъёме на постели, как она ощутила себя будто заключённой в статую. Никакой благоприятной реакции в натянутых неподвижных частях тела, никакого голоса в горле, которое, казалось, высечено из камня. Тем не менее, усилие, сделанное её преображённой душой, было настолько великим и героическим, что из её полумёртвых глаз потекли слёзы.
С этого момента умиротворения она начала смутно различать голоса и формы духовного плана, ощущая одновременно и радость, и страх, словно она проснулась в каком-то свете, пересекающемся с туманом…
Видя её лицо с жемчужинами слёз, Ногейра оживился и стал звать врача.
Не было ли это началом реакции, улучшения?
Но доктор сдержанно покачал головой и попросил больше времени для наблюдения, для того, чтобы высказаться, заключив, между тем, для себя самого, что малышка оказалась в изменённом, бредовом положении агонизирующей…
Настал день, предшествующий ночи развоплощения, и преданный врач пригласил Клаудио на разговор, где сообщил ему, в конечном счёте, что девушка проживёт лишь несколько часов. Что касается Науки, все близилось к концу… Пусть он, ласковый и верующий отец, молится согласно вере, которая питает его сердце, собирая все свои силы …
Ногейра опустил свой взгляд и смиренно поблагодарил его.
Он позвонил Агостиньо и Саломону, передав им новость.
Друзья пришли в конце дня.
Он попросил их молиться за него, поскольку хотел быть достойным веры, которую он принял, и впервые попросил пассы для себя самого. Он опустил глаза и открыл руки ладонью кверху, имитируя жест несчастного ребенка, умоляющего о милостыне.
Старый фармацевт и коммерсант успокоили его. Было бы несправедливо задерживать больную малышку в таком повреждённом и невосстановимом теле, как это. В момент расставания они были охвачены сильным волнением.
В двадцать один час, более удручённый, чем когда-либо, Клаудио извинился и попросил, чтобы его оставили. Он хотел остаться наедине со своей дочерью, чтобы прощаться с ней. Никто ему не отказал ему в этой милости, о которой он смиренно умолял.
Наедине с ней Ногейра стал размышлять… Он перебирал в памяти прошлое, представляя себе пути, пройденные останками той, от которой он отдалялся уже навсегда. Но пока он рассматривал умирающую с осветлённой любовью, которую он стал выказывать ей, он представлялся в существовании рядом с ней, в будущем, от которого он казался таким далёким. Между прошлым, которое внушало ему отвращение, и будущим в духовной общности с дорогой ему дочерью, он чувствовал себя подавленным, одиноким…
Вид этого человека, согбенного под тяжестью нравственной пытки, избегающего воспоминаний, чтобы начать молиться, трогали самые глубокие фибры моей души… Неясные крики из груди, охваченной тревогой, взывавшие к Богу в молчании комнаты, походили на гимны боли, которую заглушали слёзы!…
В двадцать три часа брат Феликс вместе с другими спутниками, в том числе Невесом и Персилией, были уже с нами.
На всех лицах видно было сдержанное ожидание, за исключением плачущего Морейры.
Наставник мягким движением приподнял его, говоря, что его задача закончена, что не надо более оживлять лёгкие, которые смерть уже стала охлаждать. Грустный приятель подчинился, разразившись конвульсивными рыданиями.
Затем, наложив свои руки на взлохмаченную голову, Феликс передал её неожиданную теплоту. Марита оказалась способной на внезапную ментальную деятельность.
Она подумала, что оживает, возрождается. Она слышала окружавший её шум с чрезвычайной остротой…
Благодетель подошёл к Клаудио и прошептал ему что-то. Конечно же, он внушил ему мысль поговорить с ней и попрощаться.
Не зная, что его коснулся духовный наставник, он вдруг обрёл странное мужество. Ногейра встал, сделал два шага вперёд и стал на колени у постели умирающей… Он склонил свою голову к неподвижному телу, но сильные эмоции словно обновили его энергию. Плач сотрясал его руки и ноги, словно гроза — ветви дерева, готового рухнуть.
Марита ощутила дыхание его грудной клетки, вздымавшейся в рыданиях, и захотела приласкать его, но руки её были словно привинчены к кровати.
Поддерживаемый магнетическими силами Феликса, который стал проводить пассы по всему его телу, Клаудио вновь обрёл мужество, схватил экземпляр книги «Евангелие в толковании Спиритизма», которую он оставил на стуле, и дрожащим голосом заговорил:
— Дочь сердца моего, если ты слышишь меня, ответь своему отцу, прошу тебя!… Прости меня!… Может, ты не знаешь, но я изменился… Я открыл для себя Иисуса, дочь моя, и сегодня я убеждён, что Бог — это милосердие, и я знаю, что никто не умирает, никто… Я знаю, что справедливость внутри нас, что мы страдаем за то зло, которое причиняли другим, но Бог не отказывает нам в исправлении!… Я понимаю всё то зло, что причинил тебе, я преступник, и никто другой… Подумай, дочь моя, об угрызениях совести, которые я буду испытывать всю оставшуюся мне жизнь!… Ты знаешь, что теперь я буду следовать своему пути один, терпя одиночество, которое я заслужил… Где бы ты ни была, сжалься над своим отцом!… Верь в Бога и в добрых Духов!… Он знают, что ты не кончала с собой, они знают, что я убийца… Ах, дочь моя, подумай над этим печальным словом!… Убийца! Помоги мне смыть это пятно с моей совести! Проси посланников Христа, чтобы придали мне сил сделать то, что я должен сделать!…
Клаудио на краткий миг прервался, когда увидел, как лицо его дочери покрылось слезами, и, страстно желая обретения ею сознания, чтобы она могла увидеть его обновление, он сохранил тайное убеждение, что она слушает его в полном сознании, хваля его за обеты улучшения. В печали, но убеждённый, что его слышат и понимают, он продолжил:
— Несмотря на это, любимая моя дочь, пусть моя мольба не будет для тебя источником печали!… Я виновен, но у меня есть надежда! Это откровение Христа я недавно узнал!…
Затем, дрожащими руками, в набожном доверии, он положил книгу в её правую неподвижную руку.
Пробудившаяся дочь ощутила присутствие книги между мертвеющими пальцами и ответила приступом плача.
Ободрённый этим проявлением разума, Ногейра возвысил голос и попросил, чтобы она послушала, что он хочет ей зачитать…
Заявляя о себе духовным друзьям, которые могли свидетельствовать о его искренности, и уверенный, что вкладывает всю свою душу в утверждения, которые он готовился произнести, он открылся своей дочери. Он признал здесь, перед ней, все свои ошибки, в которых обвинял себя, он изложил драму Араселии, утверждая, что совершенно не знал о том, что у неё от него ребёнок, что узнал об этом лишь из разговора с Марсией, тогда как, будучи легкомысленным и безответственным в своей молодости, он ошибочно считал, что Араселия была со многими мужчинами. Он сказал ей, что его супруга открыла ему глаза на реальность в ту ночь, у Крешины. Он описал ей, как он впал в депрессию, мучимый угрызениями совести, в то же миг, как увидел её в прострации, он просил у неё прощения, что довёл её до самоубийства… Он говорил ей, что много прочёл и узнал о перевоплощении, в первый же день её пребывания в больнице, и заверил её в своём убеждении, что они оба тесно связаны во многих своих воплощениях. Он сказал ей, что страсть, которую он питал, должны была быть плодом отсутствия бдительности и результатом жестокости, которая всё ещё остаётся в его сердце… Но добавил, что перед лицом своих страданий, которые представляются ему безапелляционным приговором боли, он пообещал пройти обновление, каким бы трудным и жёстким оно ни было… Закончив свою исповедь, которую Марита сокрушённо слушала фразу за фразой, Ногейра взял обратно книгу из маленькой бесплотной руки, заключив сквозь рыдания:
