Рудольф Штейнер - Метаморфозы душевной жизни.Путь душевных переживаний. 2 часть
Во времена, когда Шекспир ставил свои драмы, благородное общество предпочитало посещать петушиные бои и подобные представления, а не этот театр, где ели, пили и бросали скорлупу съеденных яиц на сцену, когда не нравилось исполнение; где сидели не только в зрительном зале, но и на самой сцене, а артисты играли прямо среди зрителей. Там, перед публикой, принадлежавшей к низшим классам населения Лондона, впервые были поставлены пьесы, о которых сегодня с такой легкостью думают, что они сразу же стали властвовать над умами современников. Разве что только благородные отпрыски, которые не были еще женаты и могли позволить себе посещать сомнительные места, иногда, переодевшись, заходили в театр, где шли пьесы Шекспира. Для порядочных людей считалось неприличным даже появляться в таком заведении. Так поэзия спустилась к восприятию, возникшему, так сказать, из наивнейших импульсов.
Ничто человеческое не было чуждо гению, стоявшему за пьесами Шекспира и творившему свои образы в этот период развития человеческого искусства. Так искусство спустилось даже в отношении таких внешних проявлений — из того, что осознавалось лишь в узком потоке водительства человечества, оно спустилось к тому, что является общечеловеческим, что широко разливается в самом низу повседневной человеческой жизни. Тот, кто смотрит вглубь, знает, как необходимо было спустить духовный поток с высот, чтобы создать такие жизненные, индивидуальные образы, как шекспировские.
Теперь мы переходим ко времени, которое уже ближе к нашему: к эпохе Гёте. Попробуем взять за основу тот образ его поэтического творчества, в который он вкладывал все свои идеалы, устремления и муки искания в течение шестидесяти лет жизни — именно столько он работал над "Фаустом". Весь свой жизненный опыт, приобретенный в глубинах души и в общении с внешним миром, всё, чего он достигал от одной ступени познания к другой, восходя к разрешению всё более высоких мировых тайн, — всё это было вложено в образ Фауста, и из него опять возвращается к нам. Что же представляет собой фигура Фауста с поэтической точки зрения?
Про Данте можно сказать: изображаемое он описывает как отдельный человек, исходя из своих собственных видений. Но с Фаустом Гёте это не так. Гёте творит не из видения, он вовсе не делает ссылок на то, что ему открывалось в особо торжественные мгновения, как это было с "Комедией" Данте. Каждая строчка "Фауста" показывает, что всё, о чем пишет Гёте, было им внутренне переработано. Если переживания Данте таковы, что могли быть выражены таким односторонним образом, то переживания Гёте, хотя и имеют индивидуальный характер, но пережитое внутренне трансформированы в объективный образ Фауста. То, что описал Данте, — это его внутреннее, сугубо личное переживание. У Гёте тоже есть личный опыт, но то, что совершает и переживает поэтический образ Фауста в произведении, — это всё же не жизнь Гёте! Здесь нет ничего общего с жизнью поэта! Это свободное поэтическое воссоздание пережитого им в душе. Если Данте можно отождествлять с его "Комедией", то утверждать, что Фауст есть Гёте, можно было бы, пожалуй, только имея литературно — исторический склад ума! Гёте с величайшей гениальностью запечатлел свой опыт в этом поэтическом образе. Такие утверждения, как "Гёте — это Фауст, Фауст — это Гёте!", не больше чем игра слов. И хотя Фауст является индивидуальным цельным образом, мы не могли бы себе представить, что подобный образ можно было бы создавать во множестве экземпляров — как творил свои образы Шекспир. Я, которое Гёте представляет в Фаусте, может быть представлено лишь единожды. Наряду с Гамлетом Шекспир мог творить другие образы: Лира, Отелло и так далее. И хотя наряду с "Фаустом" "можно сочинить "Тассо" или "Ифигению", но тем не менее сознается разница, существующая между этими произведениями. Фауст — это не Гёте. Фауст, в сущности, — это каждый человек. Гёте вложил в "Фауста" свои самые глубокие стремления. Однако он создал поэтический образ, полностью свободный от его собственной личности. Он индивидуализировал его так, что мы не имеем перед собой личное видение, как у Данте, но — образ, который в определенном смысле живет в каждом из нас. Здесь искусство сделало ещё один шаг вперед. Шекспир мог до такой степени индивидуализировать свои образы, что сам погружался в эти образы и творил из средоточия каждого образа. Гёте не мог бы наряду с Фаустом создать еще один подобный образ. Хотя им и создан индивидуальный образ, но это не индивидуализированный отдельный человек. Этот образ индивидуализирован в отношении каждого человека. Шекспир погружается в душевное средоточие Лира, Отелло, Гамлета, Корделии и так далее. Гёте погружается в ту высшую человечность, которая есть в каждом человеке. Поэтому он и творит образ, действительный для каждого человека. И этот образ свободен от личности создавшего его поэта, представая перед нами в "Фаусте" как объективный, реальный внешний образ Фауста.
Таков дальнейший прогресс искусства на том пути, который мы попытались описать. Искусство вышло из духовного созерцания высшего мира и стало всё более охватывать внутренний мир человека. У Данте оно действовало в интимнейшем, внутреннем существе человека, где он имеет дело только с самим собой. У Шекспира Я вновь выходит из этого внутреннего и погружается в другие души. У Гёте Я выходит вовне и погружается в душевное каждого человека, но уже так, что в каждой отдельной душе оно проявляется как типичное — именно таков Фауст. В Фаусте мы видим выхождение Я. А так как Я может выходить из себя и понимать другие души, только если оно развивает в себе душевные силы и погружается в духовное существо другого, то естественно, что прогресс искусства приводит Гёте к изображению не только внешних, физических поступков и переживаний людей, но и того, что каждый человек может пережить как духовное, того, что находит в духовном мире каждый, когда открывает свое Я этому духовному миру.
Из духовного мира поэзия вошла в человеческое Я. У Данте она охватила Я в самой глубине человеческого существа. У Гёте мы видим, как Я вновь выходит из себя и вживается в духовный мир. Мы видим, как погружаются духовные переживания древнего человечества в "Илиаду" и "Одиссею", а в "Фаусте" духовный мир вновь оживает и предстает перед человеком. На нас воздействует духовная мощь заключительной сцены "Фауста", где человек вновь достигает духовного мира после того, как он, углубившись в себя, развернул себя изнутри наружу и через развертывание своих духовных сил обретает перед собой духовный мир. Это некое повторение — но повторение на более высокой ступени — древнего хора: из вечности духовного мира звучит то, что человечество обрело взамен духовного созерцания, то, что оно восприняло в фантазию в далеком прошлом и представляло в виде преходящих образов. Из непреходящего были рождены преходящие образы поэзии Гомера и Эсхила. И вновь из преходящего в вечность поднимается поэзия вместе с мистическим хором в финале "Фауста": "Всё преходящее — лишь символ, подобие". Здесь, как показал Гёте, духовные силы человека поднимаются из физического вновь в духовный мир.
Мы видим огромный путь, пройденный художественным сознанием и поэтическими индивидуальностями. Искусство рождается из духовного мира, где были его изначальные истоки познания. Духовное созерцание всё больше и больше отступает, и перед человеком всё больше открывает свои горизонты внешний чувственный мир, и вместе с этим всё больше развивается человеческое Я. И на этом этапе мирового развития человек должен был пройти путь из духовного мира в мир чувственный, в мир Я. Если бы он сделал этот шаг только во внешней науке, то смог бы приобрести лишь рассудочные понятия этой внешней науки. Но ему с самого начала была дана компенсация: то, чего не могло больше видеть ясновидческое сознание, творилось — как бы в теневом отражении — человеческой фантазией. И фантазия должна была пройти путь вместе с человечеством вплоть до личностного чувства Я — к Данте. Но никогда не может порваться нить, связующая человека с духовным миром, даже когда искусство спускается до самых глубин обособленного человеческого Я. Человек берет в свой путь фантазию и вновь творит из нее духовный мир — это эпоха, когда создавался "Фауст". Таким образом, "Фауст" Гёте находится в начале той эпохи, когда ясно видно, что человечество снова вступает в мир, из которого изначально произошло искусство. Так, в тот промежуточный период, когда человечество не могло войти в духовный мир путем высшего обучения, миссия искусства заключалась в том, чтобы продолжать прясть нити, связывающие древнюю духовность с духовностью будущего. И искусство уже настолько продвинулось вперед, что в фантазии вновь открывается взор в духовный мир, — это фантазия, из которой создана вторая часть "Фауста". Отсюда может возникнуть предчувствие, что человечество стоит перед тем пунктом развития, где оно снова должно брать познания из духовного мира, погружаясь в него и осуществляя познание своими силами. Так искусство продолжало прясть нити, вело человека, предчувствующего фантазией духовный мир, и подготавливало то, что мы называем духовной наукой; в ней человек с полным Я-сознанием и с полной ясностью вновь будет прозревать духовный мир, из которого проистекло искусство, в который оно снова вливается и который стоит перед нами как перспектива будущего. Задача духовной науки, а также данного цикла лекций — приблизить человека, насколько это сегодня возможно, к тому миру, навстречу которому — как мы видели на примерах искусства — развиваются все человеческие стремления.
