Секс и судьба - Хавьер Шико
Банкир не колебался с ответом.
Глубоко растроганный, он встал, прошёл в направлении постели и склонил колени у изголовья.
Он признал, что впервые за такое долгое время он смотрел на лицо своей дочери без малейшей тени сексуального ослепления.
Его измученное сердце дрожало.
Он погладил её с такой нежностью, какой никогда ранее не испытывал, на его лице блеснули слёзы, и он тихим голосом взмолился:
— Прости, дочь моя!… Прости своего отца!…
Просьба растворилась в горле, сжатом рыданиями…
Конечно, Марита ничего не ответила. Но отцовская защита влила в неё другую энергию, и так хорошо, что мы с Морейрой с изумлением услышали, как из её губ вырвался едва различимый стон, говоривший о том, что к ней вернулось сознание.
Окрылённый надеждой, Клаудио освободился от моего влияния. Его нежность внезапно пропиталась уважением. Внутренне он сравнил то чистое чувство, которое зарождалось в нём, с белой лилией на поверхности трясины.
Стоны продолжались, неясные, мучительные…
Отец слушал их, снедаемый тревогой. Он бы всё отдал, чтобы понять эти звуки своего ребёнка, лишённого сознания… Он представил себе, что они выражают физические страдания, не имеющие названия, и предался скорби, разразившись конвульсивными рыданиями. Бывший вампир, преображённый в усердного служителя, быстро встал и обнял его, стараясь утешить, но я ощутил, что оба друга сейчас оказались одновременно и близкими, и далёкими друг от друга. Внешне они были вместе. Но внутренне они были далеки: плечом друг к другу, а мысли врозь. Морейра не так, как Клаудио, был тронут событиями. В нём проглядывало огромное чувство к Марите, он за неё боролся, но в глубине души, он не скрывал своего желания продолжать контролировать Клаудио из тайника своего собственного интереса. Видя своего спутника тронутым до глубины души созидательными чувствами, внушёнными ему чтением книги, он стал выказывать разочарование, подобное разочарованию пианиста, оказавшегося у любимого инструмента, чьи клавиши вдруг онемели. Встревоженный, он обратился ко мне с вопросами. Я постарался успокоить его, утверждая, что мозг Ногейры в данный момент неправильно функционирует из-за сильной встряски. Но внутренне я был убеждён, что Клаудио сделал шаг вперёд, и что его несчастный спутник должен будет подняться на тот же уровень, чтобы пользоваться его присутствием, если не хочет потерять его общество.
Разум банкира выступал из этих коротких часов непреодолимого учения нравственным мучеником, словно мирный пейзаж, сметённый землетрясением. В нём уже не было ничего подобного на то, что было раньше. И поэтому его компаньон выражал свою тоску, печаль и разочарование.
Но даже в таком состоянии Морейра вновь принялся за работу по уходу за девушкой.
Тем временем от брата Феликса прибыли двое помощников, Арнульфо и Тельмо, помогать поддерживать бедную малышку.
Оба они казались симпатичными и непринуждёнными.
Я представил их нашему помощнику по магнетической поддержке, который, не без удивления, сразу же определил их духовное положение. С благожелательностью, которая характеризует благородные сердца, они приложили все свои усилия, чтобы не стеснять го работу разницей в своих подходах. Они окружили его добротой и оптимизмом, высоко оценивая его как коллегу.
Двумя днями ранее этот брат, который вспылил во Фламенго, никогда не принял бы подобного товарищества. И поэтому можно сказать, что Марита находилась сейчас между двумя мирами, истощённая, задыхающаяся…
Ради Мариты он выносил изменения и сдерживал свои порывы.
Рассвет переходил в день. Мы подошли к Клаудио. Ему необходимо было отдохнуть, поспать.
С неопровержимым отвращением на лице Морейра наблюдал, с каким вниманием мы использовали успокоительные пассы, на которые наш пациент отвечал без малейшего сопротивления.
Кстати, любопытно упомянуть ощущение облегчения, с которым Клаудио ответил на наше внушение. Он только что пережил невыразимо жертвенные моменты. Он жаждал отдыха, просил милостыню покоя.
В то время, как его нервная система расслаблялась под воздействием сна, который мы ему осторожно навязали, Морейра помогал во всех операциях, с растущим неодобрением человека, который наблюдал бы за оживлением и переменами в доме, оторванный от дел работами, которые он не заказывал. Он излучал волны раздражения и горечи сквозь свою вынужденную улыбку. Всё ему казалось перевёрнутым с ног на голову… Между другом, который ускользал из-под его контроля, и девушкой, чьё физическое тело он решил охранять, он ощущал себя потерянным, лишённым голоса…
Понимая, что ему не стоит противопоставлять себя нам, по простой причине помощи, которую супруг «донны» Марсии получал от нас, он с большим рвением обратил всё своё внимание на девушку, чьи самые глубокие мысли он пытался прочесть. Со своей стороны, Марита, наконец, вновь обрела контроль над своими нервными центрами, благодаря усвоению большого количества энергии. Она обрела чувство обоняния, воспринимала, рассуждала и слышала уверенно; однако, она страдала гемиплегией. Она ничего больше не могла видеть, и у неё безвозвратно были потеряны речевые возможности. Сначала она подумала, что проснулась в могиле. Она слышала много историй об умерших, которые пробуждались в своих могилах, она читала статьи, описывавшие подобные факты, и видела множество фильмов-ужасов на эту тему. У неё сжалось сердце, она с ужасом подумала, что стала жертвой подобного опыта, лёжа в чём-то, что она посчитала гробом, среди неописуемо скорбной тишины… Она пыталась кричать, призывая на помощь. Ей пришла мысль, что она забыла сам процесс произнесения слов. Она была уверена в том, что думает своей собственной головой, но теперь она не обладала координирующими движениями голоса. Несмотря на это, она ощущала себя в сознании, она чувствовала, помнила. Ей пришли на память события, которые привели к желанию умереть. Она раскаивалась. Если жизнь продолжалась, зачем желать покончить с собой? — в печали говорила она себе. Она вспоминала о том, что произошло в Лапе, о телефонном разговоре с Жильберто из дома «донны» Коры, о таблетках Саломона, о сне на берегу моря, о незнакомце, который был готов накинуться на неё, о бегстве к шоссе, о своём падении под колёса машины… И после этого, здесь… неподвижное словно камень тело с активным сознанием, обострённым восприятием и невозможностью проявить себя… Внутренне — отчаянные усилия, чтобы проявить признаки жизни; она ощущала себя словно заключённой в свинцовый каркас. Напрасно она злилась и раздражалась. Она стонала от нетерпения, ужаса, боли… Грусть и возмущение, вопросы и жалобы рассеивались, не выходя наружу, в глубине её существа. К тому же, когда она попыталась заплакать и тем самым немного облегчить напряжение, слёзы оставались узницами её груди, и ни один канал не мог выплеснуть её тревоги. Глаза, как и язык, казались отключёнными от тела…
Может ли такое статься, что она умерла, спрашивала себя девушка с примесью озабоченности и страдания, или практически умерла?
Она услышала шаги дежурной медсестры и ощутила свистящее дыхание своего отца, хоть и не понимала, где он находится, и напрасно она просила объяснить, откуда идёт этот тошнотворный запах, окружавший её.
Прошли два часа в скрытой тревоге, которую Морейра остро и чётко ощущал. Девушка, казалось, мысленно успокоилась. В свою очередь, я, исследуя её внутреннее состояние, увидел, что она, к сожалению, заострила своё внимание на Марине.
Развоплощённый спутник, который до сих пор был психической поддержкой Клаудио и нуждался в нравственной основе, чтобы гарантировать своё собственное равновесие, нашёл почву, приспособленную к тому, чтобы дать свободу новой дезориентации.
Я видел опасность, не имея возможности предотвратить её.
Видя себя лишённым любезности друга, которого он в своё время превратил в игрушку, он искал в девушке другие причины, которые позволили бы ей оставаться в безумии.
Что касается меня, я не мог оказать давление на несчастную девушку, чтобы отвлечь её от жалоб. Малейшая трата энергии сверх строго дозированной для её поддержки могла ускорить развоплощение.
