Николай Гайдук - Волхитка
Послевоенные годы были не то, чтоб голодные, но и сытыми их тоже парнишка не назовёт…
Вёснами, по первому теплу, когда в борах и в полевом раздолье догорали серые снега, журавли начинали пошумливать в разголубевшемся небе, а на земле подживали битые дороги, – от селения к селению тянулись многочисленные странники с батожками, с котомками. Кто в далёкий город за счастливой долей направлял свои стопы, кто находил работу в соседних деревнях, помогая хозяину с огородом управиться, хату поправить, сарай, заготовить на зиму дрова, кто с протянутой рукой шагал по свету – милостыню просил.
С годами житьё стало получше. Ходоки заметно поредели на дорогах, а вскоре и совсем перевелись. И только одна диковатого вида старуха возникала то и дело за околицей деревни, где стояли три сутулые сосны возле ручья, оседланного небольшим деревянным мостом.
Негромко, неспешно постукивал посох в дрожащей руке, шебуршала драная обувка, волочась подметкой по песку и оставляя протяжный след, «пахнущий волком», если верить окрестной молве, если видеть, как встречали странницу здешние собаки. Со всех сторон сбегались оглашенные барбосы, лаяли без продыху, когтями рвали землю, грызли свежий след и, ощетинясь в бешенстве, разношерстным клубком катились в пыли, наседая на старуху, грозя разорвать, но ни разу не насмелившись заступить за какую-то незримую черту, благодаря которой седая странница давно не обращала внимания на кабысдохов.
Это была местная чудачка – Лиза Солоновская, не помнившая ни долгих лет своих, ни имени. Жила она в соседней деревне – в Солоновке, потому и Солоновскою считалась, а Лиза, потому, наверное, что привычка у неё была такая – облизывала нижнюю губу, точно медом намазана.
Кроме следа, «пахнущего волком», много всяких небылиц о ней ходило: у Лизы где-то спрятан королевский клад. (И сама она – чуть ли не дочь королевы). У Лизы волшебное яблоко есть – с беловодского Древа Жизни. Лиза кровь умеет Словом замораживать. Лиза человека видит как стеклянного – насквозь. Лиза пятое, Лиза десятое…
Кто верил, кто не очень. Парнишка, например, по глупости и слушать эти сказки не хотел. И в самом деле: если ты всё можешь – зачем по белу свету бродишь, побираешься? Достань кубышку, золота отсыпь, сколь надо, и живи себе припеваючи, или наколдуй себе каких-нибудь вареников, поешь от пуза и топай дальше.
Но однажды парнишка убедился в чародействе той странницы.
У них покосы были – две-три луговины за рекой. Встав раненько, до зорьки, парнишка на лодке ушёл на тот берег. Он думал так: «Покуда батя соберется, я уже травы здесь наваляю – будь здоров!»
А в лугах туман ещё кудлатится, солнце только-только показало за рекой багровую горбушку. Плохо видно. Короче, запнулся работничек и распорол литовкой ногу до кости – кровь ударила ключом на клевера…
От боли, от испуга помутилось в голове парнишки. Упал, кричит, визжит… И вдруг он что-то видит, как во сне… Видит плохо, сквозь слезы: откуда-то старуха появляется. Наклонилась над ним и бормочет.
– Летит ворон без крыл, без ног…
То ли это молитва была, то ли заклинание какое. Сколько лет прошло, а в памяти всё звучит скрипучий голос Лизы Солоновской:
– Летит ворон без крыл, без ног, садится Георгию на плечо. Ворон сидит-посиживает, рану потачивает. Ты, ворон, не клюй! Ты, руда, из раны не беги! Ты, ворон, не каркай! Ты руда, не капни! Слово мое крепко!
И что ты думаешь?
Свершилось диво дивное.
Парнишка вдруг услышал: ворон в небе загорланил, хлопнул крыльями неподалеку в тумане, опустился мальчику на правое плечо, холодными когтями сквозь рубаху вцепился в кожу и говорит что-то, хрипит человечьим голосом…
«Бред начинается, – подумал парнишка, – помру, покуда батя приедет на покосы…»
Тучи были над головой. И вдруг – откуда ни возьмись – солнце брызнуло на сенокосный берег. Парнишка посмотрел на рану – глазам не верит.
– Заросла, – пробормотал. – Ни рубца не осталось…
Он смотрел по сторонам – хотел сказать «спасибо!» А сказать-то некому. А где Лиза Солоновская?.. Нет рядом никого. Только ворон ходит по травокосу – по зелёной прибрежной поляне. Ходит, блестящим своим глазом косится на парнишку и вытирает красный клюв о белый клевер – хорошо эта деталь запомнилась.
Потом парнишка встал на раненую ногу: хоть пляши! Не болит! Ну просто чудеса…
Он взял, да и попробовал сплясать.
А тут – как нарочно – отец причалил, поднимается от берега.
– Хорош работничек! – смеётся. – Ты мне всю траву помнёшь! Плясун!
А парнишка ему:
– Ты знаешь, папка! Знаешь, кто тут был? Это колдунья была! Самая настоящая!
– Что за колдунья?
– Лиза Солоновская.
Он рассказал отцу, что тут случилось. Отец посмотрел на ногу и опять смеётся.
– Ох, ты и врать горазд. Лишь бы не работать, да?
Парнишке скучно стало вдруг – доказывать. Это всё равно что ждать да догонять.
– Ладно, – говорит он. – И пошутить нельзя.
И пошли они пластать в две литовки – только шум стоит по-над рекой, на фамильных травокосных полянах. Только цветы букетами валятся под ноги, а те, что попроворней – прочь бегут с дороги, прячутся под берегом, под кустом смородины.
Любил парнишка эти травокосы за рекой. Любил небольшие плоты, на которых они с отцом копны сплавляли на тот берег. Ставили скирду на огороде – до небес доставала макушкой. Опасаясь дождя, который неспроста зовётся дождь-сеногной, они эту скирду накрывали разными клеёнками, кусками шифера – не скирда, а прямо-таки дом какой-то, круглый.
Отец, бывало, похохатывал:
– Без окошек, без дверей, полна горница людей. Что это?
– Огурец.
– Не угадал. Скирда. Вот эта вот.
– А какие люди там?
– А такие же, какие в огурце.
Они смотрели друг на друга и смеялись. Хорошо им было; на всю зиму сена заготовили, так что ж не посмеяться.
И вот зимой однажды, после Рождества, приключалась такая история.
4После Рождества небольшое, но красивое село всегда стояло в серебряных сугробах «до бровей». Богатые были снега втапоры, как сказали бы в старину. Втапоры – или в ту пору – снеговья под берегом насыпалось столько, что деревьев не видно. А деревья были там под берегом – древние кряжистые тополя – метров двадцать ростом. И от этих тополей-богатырей только веточки там и тут торчали, словно две-три волосинки на макушке. Такие вот были богатые снега. Ага. Ну и дедушка-мороз, конечно, был – нечета сегодняшним заморышам. По дворам да по избам втапоры ходили такие деды – в дверь с трудом протискивались. Сегодняшнего ряженого «деда», который и поздравлять-то начал лишь после обеда, пятая чарка шатает, а десятая замертво может свалить. А прежнего деда – ведёрком самогона не смутишь с утра; дерябнет, крякнет, и закуску забудет спросить; стоит, подлец, и ждёт, когда ему ещё примерно столько же преподнесут.
Ну, это, как вы понимаете, байка про старинного деда-мороза в человеческом облике, что называется. В маскарадном обличии. А были и другие Деды-Морозы, те, о которых сказано: без рук, без ног, а рисовать умеют. Это – настоящий Дед-Мороз. Природный. Это он всегда по улочкам бродил, скрипя снегами, куржаки на деревьях развешивал и искрящимся чистым алмазом резал по оконному стеклу затейливые тонкие узоры.
Но не только этим безобидным и весёлым делом занимался настоящий Дед-Мороз – и человека мог загубить.
Парнишке запомнилось морозное утро. Студёный туман. Воздух прямо под окном стуманился в палисаднике – белым пирогом дрожит.
– А батя где? – спросил русоголовый мальчик, выйдя из детской комнаты.
– Батя в лесу.
– За ёлкой.
– За тёлкой, – проворчала мать. – Погорельцу помогать поехали.
– Какому погорельцу?
– А ты забыл? Заспал?
Парнишка, зевая, почесал затылок и через минуту «вычесал» смутное воспоминание.
– А-а, – сказал он, опять зевнув. – Понятно.
Старшие, среди которых был и отец, с вечера договорились подняться пораньше, и вот теперь они где-то за рекой в бору трудились: погорельцу одному лес помогали готовить для новой избы.
Фамилия погорельца – Кикиморов. Недавно приехал в село. Про него почему-то всякие страсти-мордасти рассказывали; будто какой-то очень далёкий пращур этого Кикиморова – страшный дед Кикимор – с нечистой силой знался; будто бы чёрные дела из поколения в поколение вершились у них в роду. И поэтому, дескать, сегодня Кикиморов этот не знает покоя и вряд ли узнает. За ним, дескать, Волхитка охотится – хочет наказать.
А между тем Кикиморов был неплохой мужик; руками делать многое умел, и языком неплохо балаболил, заслушаться можно. Водочку не то, что не любил, но потреблял умеренно – не в пример иным, берегов не знающим в стакане.
Только вот беда была какая с этим Кикиморовым: нигде не жил подолгу. Не везло человеку: то вешние воды избу подмывать начинают, то молния спалит… Природа не хотела жить с ним по соседству – прогоняла. Так, по крайней мере, говорили знающие люди. Может, за свои грехи рассчитывался этот человек, а может, за далёких пращуров платил – никто не знает.
