Николай Гайдук - Волхитка
Кикиморов погорел в деревне Солоновке. Собрал, что уцелело – это под мышкой можно было унести – и перебрался в другую деревню, где жил его хороший друг. Вот он-то, друг, и вызвался помочь валить деревья за рекой в бору, который шумит поблизости: в три-четыре топора жильё можно быстро срубить.
На морозе лишний раз не перекуришь и анекдот не расскажешь, поэтому дело двигалось живо – с хорошим сочным звоном топоры кусали древесину. Строевые кондовые сосны, содрогаясь, рушились на снег, поднимая облака морозной серебристо-липкой пыли, таявшей на розовых щеках лесорубов.
Трудились до последнего закатного луча.
По вечерней дороге на лошадях возвращались мужики до дому. И решили посмотреть покосы: все ли в порядке, не пришел ли сохач из тайги; рогами свернет остожье, распотрошит сенцо, как бывало прошлыми зимами, умоешься тогда слезой – нечем до конца зимы кормить скотину, хоть под нож пускай…
Но встретился им не сохатый – на старую волчицу налетели.
Ухлопали матёрую, необыкновенно белую, словно бы седую по старости годов. Уложили в сани – и домой погнали на рысях.
Жеребец, конечно, заартачился. Морду оскалил. Грива на нём вздыбилась – точно под ветром.
– Как бы он под берег не соскочил с перепугу! – сказал Кикиморов, глядя на испуганного коня.
– Ничего, – говорит возница. – Довезёт. Куда денется.
Конь всю дорогу шатался, как пьяный, храпел со страху и выкручивал глаза – на зверя оглянуться норовил, точно боялся: подпрыгнет зверь и в задницу клыками вцепится.
Человек не чувствовал, а конь беспокоился неспроста: волчица не мёртвая лежала на санях – смертельно раненая.
До села немного оставалось. И вдруг на повороте сивка-бурка споткнулся и заржал, попятившись: хомут на уши нацепил и сбрую перепутал на хребте.
В санях возмущаются: что за оказия?
Пригляделись – снежный бугорочек под кустом волчьего лыка у дороги, из бугорка торчит ботинок: человек замерз, не иначе. Подошли, раскопали и ахнули – Лиза Солоновская лежит с необыкновенною улыбкой на лице, будто видит сладкий сон. Смерть показалась праздником для этой горькой странницы. Возможно ли поверить? Увы, и так бывает… Какую жизнь – без продыха и без просвета! – нужно было прожить горемыке, чтобы с такою благостной улыбкой уходить с земли?!
Погрузили тело в сани – рядом с волчицей.
К селу подъехали, когда звезда над крышей вызрела. Занесли в предбанник Лизу Солоновскую. Простынёй накрыли. Скакуна распрягли, под навес завели, сена дали, горсточку овса – больше нету. И потом уже сами в избу поспешили – к самовару. Сидят, согреваются за столом, о предстоящих похоронах толкуют.
– Надо же, наверно, в милицию заявить?
– А как же? Надо. Мало ли…
– Вот не было заботы! Теперь надо ехать в район с утречка…
– Да зачем же ехать? Можно позвонить.
– А как ты позвонишь теперь, если провод крякнул?
– Как это – крякнул?
– Селезнем. Ты что, не знаешь? Мороз порвал. Такое, видать, натяжение…
Сидят мужики за столом, беседу ведут меж собой. И только погорелец тот – Кикиморов – молчит, угрюмо глушит кипяток и на двери боязливо озирается; почему-то он «слинял с лица», когда увидел окоченевшую странницу; мало того, Кикиморов не захотел в одних санях с покойницей доехать до деревни: боюсь, говорит, я этих покойников; и мужики его пересадили на другие сани.
Мать заглянула в детскую.
– Гриня, ты затопил?
– Давно уже, – сказал парнишка, отрываясь от уроков. – Там, поди, готово.
– Ну, иди, посмотри.
Парнишке нравилось таскать дрова, баньку деревенскую топить. «Работничкам с морозу будет рай!» – говорила мать, когда просила раскочегарить печку в бане, как следует. И он раскочегарил – часа два назад. (Три раза выходил, дровец подкидывал). И вот теперь, когда мать попросила проверить баню, Гриня зашёл в предбанник. А там уже почти Ташкент – стёкла запотели на окне. Плохо видно; зимний вечер на дворе.
И вдруг парнишка вздрогнул.
Что такое?
Лиза Солоновская сидит в предбаннике. Седая, раскосмаченная странница.
Парнишка вздрогнул от неожиданности, но тут же и спокойно поздоровался. (Он же не знал, что Лизу мёртвую нашли). Для порядку он ещё одно полешко в печь подбросил и в избу ушел уроки делать. Он подумал примерно так: наверное, мать пригласила Лизу помыться – эту седую страницу и в баню, и за стол по очереди приглашали все окрестные деревни.
А потом парнишка слышит: двери потихоньку открываются и в дом заходит Лиза Солоновская, кутается в простынь и от холода зубами постукивает.
Парнишка – из любопытства – выглянул из детской комнаты и поразился тому, что все мужики сидели, как эти… как чурбаки с глазами…
Мужики за столом обомлели, когда посмотрели на дверь.
Сидят – шевельнуться не могут.
А парнишка не может понять, что случилось. И мать понять не может.
– Лиза, – тихо говорит хозяйка. – Ну, проходи, коль пришла. Чайку вот с нами можешь похлебать.
Но странница и бровью не повела в ответ. Смотрит, смотрит на Кикиморова. Приближается к нему, приближается…
И погорелец не выдержал. Сграбастал рядом с ним стоящее ружье и, защищаясь от «привидения», нажал курок: чёрный ствол хлестанул длинным пламенем… Гром по избе прокатился – аж с потолка штукатурка посыпалась… А когда вонючий дым рассеялся – колдуньи в доме не оказалось. Только простынь на полу валялась, а на ней горсточка волчьего лыка – волчеягодник или волчник, похожий на сгусток мёрзлой крови. А в дверях – большая рваная дыра дымится…
Переполох поднялся в доме. Кто-то опрокинул самовар. Кто-то бросился на погорельца – ружьё стал отнимать, боясь, как бы этот погорелец не стал ещё палить в белый свет, как в копеечку.
– Ты что, сдурел? Зачем ты в неё стрелял?
– Это ведьма! Вот что! – закричал Кимиморов. – Она уже меня замучила!
– Какая ведьма? Подождите! А где она, Лиза…
– Да нету здесь Лизы! И не было! – опять кричит Кикиморов. – Это была Волхитка!
– Стоп! – сказал хозяин. – А ну, пошли, посмотрим.
Пошли, посмотрели в предбаннике – пусто. И Лизы Солоновской нет, и волчица мёртвая пропала.
И снова шум поднялся, теперь уже во дворе.
– Что за наваждение?! Кто зверя выгружал? – Мужики друг на друга кричат. – Куда положили?.. А где он?..
– Сколько волка ни корми, а он всё смотрит в лес…
– Да ладно! Не до шуточек! Где фонарик?
– Вот… – сказал парнишка. – На…
Белый свет ручьём плеснулся по тёмному холодному двору. Отец парнишки – не без робости – осмотрел пустую баню, двор. Поначалу вроде ничего такого… А потом – возле калитки – отец обомлел.
– Мужики! – негромко позвал. – А ну, сюда! Скорее!
– Что? Отыскалась?
– Идите, говорю. Посмотрите. А то я смотрю – глазам не верю.
Возле калитки – на чистом снегу – глубоко и отчётливо пропечатался свежий волчий след. Наклонились над ним, стали гадать.
– А может, собачий?
– Похож. Только волк тяжелее. Видишь, как глубоко продавил.
– Да-а! – изумился кто-то из охотников. – Настолько глубоко, как будто волк… или волчица… Кха-кха… Как будто бугая она тащила на загривке.
Помолчали.
– А если Волхитка? – тихо высказался кто-то. – Ведь у неё же вес такой, как у человека.
– Перестань. Что ты болтаешь. На ночь глядя.
– Да я просто говорю, что след такой глубокий…
– А ты лучше помолчи. Глубоко. Глубокомысленно.
Мужики продвинулись немного по следам и бросили: волчья глубокая строчка следов уходила куда-то за огороды, за глубокие овраги – в тёмную морозную тайгу, искрящуюся белыми созвездьями, лежащими на кронах.
И всю ночь потом в далёких дебрях слышался протяжный жуткий вой, не дававший заснуть парнишке. Тогда он сомневался: правда или нет? А теперь, когда годы прошли, он точно знает: да, это Волхитка плакала, слезами прожигала снег и лёд, каменья. И там, где упали горячие слёзы её, там волчье лыко взойдет по весне, нальётся горькой ягодой под осень…
5Давно засох ручей возле околицы, давно разбило грозами три стародавних сказочных сосны за мостиком родимого села. И дорогу на въезде зашила густая трава-мурава – другие открыты пути… И только в памяти – в раздумьях да коротких снах – так же, как прежде: сосны под ветром поют у ручья, касатки окликают друг друга в небесах, широко синеют окоемы над пшеницей, тёплая июньская дорога пылит под ногами путника, и смотрит вдаль настороженный мальчик: что там? кто там? Лиза Солоновская идет?
Кто она, откуда забрела в эти края? Что с нею сделала Жизнь? Никто, наверное, никто – и повзрослевший мальчик тот – не сможет вразумительно ответить. Но почему-то с годами все чаще возникает в памяти повзрослевшего мальчика – и в душе, и в сердце возникает – светлый и печальный облик. Возникает, словно облако, бегущее по небу, чтобы слиться с другими облаками. И в результате облик этот сливается в воображении с другими, подобными – и появляется общий Образ Вечной Странницы, колдуньи. Идёт, идёт, беспечная, куда глаза глядят… Идёт сквозь дождь и широко шуршит по листопаду… И где-то среди бесконечных российских дорог – в боровой глуши или в степном раздолье – та колдунья обернётся вдруг Волхиткой, будет скитаться в поисках своего заклятого врага: не жить ему, не сеять зло по свету. Затем Волхитка скинет свое серое «платье», из волшебных сундуков достанет долгожданные наряды и сделается вновь прекрасной молодой царевной.
