Александра Давид-Ниэль - Тайные учения Тибета (сборник)
В первый раз, отправившись в одиночестве в одно из таких удивительных странствий, я остановилась на берегу прозрачного озера в оправе из скалистых берегов. Окружающий ландшафт, совершенно лишенный всякой растительности, был исполнен угрюмого бесстрастия, в равной степени исключавшего чувство уверенности и страха, радости и грусти. Казалось, будто все потонуло в пучине бесконечного безразличия.
Пока я размышляла о необычайной психологии народа, придумавшего тшед и столько других странных обычаев, вечерняя мгла спустилась на ясное зеркало озера. Сказочная процессия освещенных луной облаков поплыла вдоль ближних вершин, наступая, окружая меня туманными призраками. Один из них устремился вперед, словно по ковру, по внезапно брошенной на темную воду сияющей дорожке.
Прозрачный гигант с двумя звездами вместо глаз махнул мне длинной, выступавшей из широкого рукава рукой. Зовет ли он меня? Гонит ли? Я колебалась.
Тогда он приблизился – такой настоящий, такой живой, что, желая рассеять иллюзию, я невольно закрыла глаза. Я почувствовала, как меня окутывают складки мягкого плаща, как пронизывает мою плоть летучая ткань, замораживая кровь в моих жилах.
Какие только видения не грезятся этим детям зачарованной пустыни, выросшим в суеверии монахам, когда духовные отцы оставляют их в ночи, один на один с болезненно возбужденным воображением, обезумевших от ужасов совершаемого ими обряда.
Сколько раз среди завываний проносящейся по высоким плоскогорьям бури слышали они отвечающие на их призыв голоса и дрожали от страха, одинокие в своих маленьких палатках, за тридевять земель от всех человеческих существ.
Я прекрасно представляла себе ужас, испытываемый учениками, отправляющими обряд тшед. Однако все, что о нем рассказывали, казалось мне сильно преувеличенным. Я недоверчиво улыбалась, слушая о постигающих некоторых трапа несчастиях.
Но по мере того, как мое пребывание в Тибете затягивалось, мне стали известны факты, заставившие меня изменить мнение. Вот один из них.
В то время наш лагерь был разбит в огромной, поросшей травами пустыне, именуемой в Тибете Чанг-Танг. Неподалеку стояли три черные палатки пастухов, перегонявших летом свои стада на высокогорные пастбища.
Случайность – удобное слово для обозначения неведомых нам причин – привела меня к ним, когда я как-то бродила в поисках масла. Докпа (пастухи) оказались славными людьми. Они, по-видимому, ничего не имели против соседства женщины-ламы (жетсюн кушог), к тому же платившей за все покупки наличными «белыми деньгами» (тибетское выражение, обозначающее не товарообмен, но оплату деньгами – монетами или слитками). Они предложили пасти наших лошадей и мулов вместе со своим скотом, что избавляло моих слуг от многих обязанностей. Я решила дать слугам и животным неделю отдыха.
Через два часа по прибытии я уже получила исчерпывающие сведения обо всей местности. Впрочем, рассказывать о ней было почти нечего. Во все четыре стороны света раскинулась под сияющим пустым небом необъятная травяная степь.
Все же в этой образцовой пустыне существовало нечто, достойное интереса. Один лама, живший постоянно где-то севернее, среди монгольских племен, расположился на лето в пещере, недалеко от нашего лагеря. Ему прислуживали двое трапа, его ученики. Их работа обычно ограничивалась приготовлением чая, и большую часть своего времени они посвящали религиозным упражнениям. По ночам монахи бродили по пустыне, и до пастухов доносились звуки дамару и канглинга, сопровождающие ночные священнодействия в ближних горах.
Что касается их учителя, Рабджомса Гьятцо, то он с самого своего прихода, т. е. уже три месяца, не выходил из пещеры.
Из этих сведений можно было заключить, что учитель совершает дубтхаб или какие-нибудь другие магические обряды.
На рассвете следующего дня я решила посетить пещеру. Мне хотелось прийти туда, пока трапа еще были заняты в своей палатке утренними молитвами. Я надеялась обмануть их бдительность и застать ламу за его занятиями врасплох.
Должна сознаться, мои действия нарушали правила тибетского этикета, обязательного по отношению к ламам. Но зная их привычки, я боялась, как бы Рабджомс Гьятцо не отказался меня принять, если ему доложат о моем приходе.
Докпа объяснили мне дорогу очень хорошо. Я сразу нашла пещеру на середине горного склона, переходившего в долину, пересеченную мирно журчащим ручейком. Небольшая стена, сложенная из камней, пучков травы и глины, и завеса из шкур яков скрывали доисторическое жилище ламы и его самого от нескромных взоров случайных прохожих.
Моя стратегия успеха не имела. На горе, на полпути, мне преградил дорогу скелетообразный субъект с всклокоченной шевелюрой, облаченный в лохмотья, когда-то бывшие одеянием отшельника. Мне с трудом удалось убедить его пойти просить учителя удостоить меня аудиенции. Он принес вежливый, но отрицательный ответ: Рабджомс Гьятцо сейчас не может меня видеть, но если я приду дней через пятнадцать, он охотно меня примет.
Стоит ли для беседы с этим ламой оставаться здесь дольше, чем я предполагала! Не желая брать на себя никаких обязательств, я попросила передать только, что, может быть, еще вернусь, но пока в этом не уверена.
Два раза в день какой-нибудь трапа проходил мимо моей палатки по дороге к пастухам за молоком. Юноша, не пустивший меня к ламе, возбуждал интерес и жалость своим болезненным видом. Если бы узнать, чем он болен, можно было бы полечить его каким-нибудь лекарством из моей аптечки. Однажды я подстерегла его и начала расспрашивать.
Услышав слово «лекарство», молодой монах стал уверять, что совершенно здоров. Но как только речь зашла о его необычной худобе, его широко раскрытые глаза безумца наполнились невыразимым ужасом. Невозможно было добиться от бедняги ничего путного.
Я велела слугам заставить разговориться его товарища, но и тот упорно избегал всяких вопросов. В противоположность обычно болтливым тибетцам, эти двое были удивительно сдержанны. После моих попыток они, отправляясь к пастухам, стали делать большой крюк и обходить мой лагерь. Очевидно, они не хотели, чтобы кто-нибудь вмешивался в их дела, хотя бы и с самыми лучшими намерениями; я перестала о них думать.
Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины Тханг, умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.
Два всадника во весь опор поскакали в банаггомпа (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек, но из палаток – палаточный монастырь), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.
Служители культа из монастыря, с которым мирянин связан либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, одни только правомочны оказать ему помощь. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гьятцо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг.
Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойника. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и несколько знакомых мирян.
Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно набрасывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. По прошествии восьми дней все обряды должным образом были закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.
В назидание докпа, следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой зен (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации.
Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы шла и шла всю ночь. Но цель моего путешествия – место погребения – была меньше чем в часе ходьбы от моей палатки.
Я уже почти дошла, когда вдруг странный звук, хриплый и в то же время пронзительный, разодрал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, его сменил ритмический звук тамбурина.
Этот язык был мне понятен. Кто-то – без сомнения, один из учеников Рабджомса – опередил меня и совершил возле растерзанного трупа обряд тшед.
Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из моего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу, и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство.
