Олег Гор - Просветленные не берут кредитов
Затем концентрация на объектах слабеет, позволяем потоку образов обмелеть, а в конце концов и вовсе пересохнуть.
Ум пустеет, обращается сам на себя, и в этом состоянии нужно наблюдать, что общего имеется между ним и тем, что было ранее, что остается неизменным в тот момент, когда сознание заполнено потоком образов и когда оно почти лишено содержания.
* * *Мы привыкли в любой затруднительной ситуации полагаться на слова.
Начинаем говорить, даже не задумываясь, нужно это сейчас или нет, принесет это пользу или только ухудшит положение. И тем самым зачастую не только портим все, но и создаем описание, через которое уже не можем видеть четко, что происходит, воспринимаем только его, а не реальную картину.
Слова – это костыли, они полезны, но это не значит, что на них нужно опираться всегда, особенно тому, кто в них не нуждается.
Освобождаться от их тирании нужно постепенно и начать с малого – всегда, прежде чем приняться молоть языком, взять паузу, некоторое время поразмыслить, так ли необходимо сотрясать воздух?
Может быть, есть возможность обойтись тишиной, решить все в молчании?
Глава 6
Созерцание жизни
В эту ночь я сумел выспаться, несмотря на жесткую «постель», хотя осознавание во сне у меня вновь не получилось.
Аскеты, с которыми мы делили утреннюю трапезу, не вызвали никаких эмоций. Даже появившиеся около пещер туристы, что лезли во все щели и орали точно сумасшедшие, не стали причиной раздражения или недовольства.
– Настало время нам с тобой опять потолковать о Пустоте, – заявил брат Пон, когда мы уединились там же, где и вчера: несколько плоских валунов в окружении непролазных зарослей, и все это чуть в стороне, где нас не отыщут визитеры с камерами. Я кивнул.
Разрешение говорить я получил с самого утра, но воспользоваться им не спешил, просто не хотел открывать рот.
В состоянии молчания я начал в последние дни находить какое-то удовольствие. Иногда даже казалось, что я различаю едва слышный голос, подсказывавший, что значит то или иное, и советовавший, как необходимо себя вести.
Очень хотелось верить, что это проявляет себя мое высшее сознание, сознание-сокровищница.
– Пустоту можно описать как отсутствие противоречий в разуме, тех самых, из которых построен обыденный ум. Эти пары противоположностей известны каждому: черное и белое, радость и печаль, верх и низ.
– То есть для того, кто постиг Пустоту, этих вещей не существует? – уточнил я.
– Нет, они есть, – брат Пон покачал головой. – Но не противостоят друг другу. Являются двумя частями единого целого, вот как северный и южный края этого камня, на котором мы сидим.
– Но ведь их можно спутать, а тьму со светом – нет! – возразил я.
– Да ну? В любом мраке, самом густом, прячутся крошечные зародыши света. Иначе ты бы просто не смог понять, что это тьма, и наоборот, в нестерпимом сиянии укрываются ошметки черноты… Точно так же в радости всегда есть печаль, а тоска немыслима без оттеняющих ее ноток ликования.
Монах посмотрел на меня испытующе.
– Не кажется мне, что ты понял, – сказал он. – Говоря иными словами, одно из явлений, которые мы привыкли считать крайностями, существует всегда относительно другого, образуя на самом деле единство… Это нечто вроде температурной шкалы, что нигде не разрывается, хотя на одном ее конце кипяток, а на другом – обжигающе холодный лед.
И вновь я не нашел чего спросить, то ли сегодня брат Пон объяснял исключительно хорошо, то ли мой ум, что вероятнее, находился в куда более восприимчивом состоянии, чем обычно.
– Для осознавшего Пустоту значение имеет не плюс или минус, не экстремальные значения, а то, что между ними, потенциал, содержание, неисчерпаемый источник существования.
– Но тогда почему мы так привязываемся к противоречиям, к крайностям? – осведомился я.
– Это хороший вопрос, – брат Пон поднял большой палец. – Все очень просто. Такое положение вещей – результат работы нашего ума, седьмого сознания, что постоянно должно доказывать себе и другим сам факт своего существования.
– Того комбинирующего ума, который мы принимаем за «я»?
– Именно. Чтобы чувствовать себя уверенно, этот ум создает систему координат. Прекрасно известную ему карту, внутри которой он ориентируется и может считать себя почти всемогущим. Границы этой карты, они же и прутья клетки, за которые невозможно вырваться, образуют как раз пары противоположностей – мягкое и твердое, большое и маленькое, добро и зло, любовь и ненависть. Пока ты веришь в их раздельное существование, пока пользуешься ими, ты находишься за решеткой, лишен свободы.
– Но как можно от этого избавиться? – спросил я, почесав начавшую обрастать голову.
– Медленно и постепенно, – отозвался брат Пон со смешком. – А мы чем заняты? Давай, закрывай рот и приступай к делу… «Установление в памяти» на объектах… Получается у тебя пока не очень, так что работай.
Большую часть дня я провел за медитацией, а ближе к вечеру наставник заявил, что нас ждет «прогулка», и вид у него при этом был шаловливый, как у задумавшего озорство ребенка.
Еще больше я насторожился, когда стало ясно, что нашим проводником станет аскет в оранжевой рясе, тот самый, что вчера, захлебываясь от восторга, рассказывал о созерцании Тары.
– Не отставайте, – велел он, и мы двинулись через джунгли.
Где-то через час ветер донес до меня запах гари – не свежей, а застарелой, что висит обычно над старым пожарищем. Затем мы прошли через пролом в древней, поросшей мхом ограде из камней и зашагали между разбросанных в беспорядке небольших ступ.
Судя по их виду, они простояли тут не одну сотню лет, многие развалились, другие покосились.
– Это очень старое кладбище, – сказал брат Пон, и беспокойство мое усилилось.
Зачем мы сюда пришли? Что меня ждет?
Открылась вымощенная серыми плитами площадь, за которой виднелись развалины храма. С новым порывом ветра мне в нос шибанула горелая вонь, и я понял, что по бокам от разрушенного святилища виднеются штабеля вовсе не уродливых толстых ветвей!
Нет, это были обугленные кости, и меж них скалил зубы человеческий череп!
Смятение мягко погладило меня холодной ладонью, и я умоляюще посмотрел на брата Пона. Монах ответил невинной улыбкой, а наш проводник обернулся и сказал, обнажив клыки не хуже, чем у черепа:
– Осталось дождаться братьев. Скоро они будут здесь.
Тут уж мое смятение переросло в панику.
Честно говоря, я надеялся, что брат Пон успокоит меня, расскажет, зачем мы сюда явились.
Но он и не подумал этого сделать – после того как мы уселись на ступеньках храма, он завел с нашим проводником длинный разговор, причем не на английском, так что я не понял ни слова.
Мне осталось только ежиться на ветру, что внезапно стал холодным, и смотреть по сторонам – на кости, среди которых попадались и человеческие, на руины и черное пятно кострища в центре вымощенной площадки.
Судя по нему, тут иногда разводили очень сильный огонь.
«Братья» начали собираться, когда на фиолетовом куполе неба обозначились звезды. Первым явился голый аскет с длинной, едва не до пят косой, в которой звенели колокольчики, за ним пришли две женщины в одеяниях буддийских монахинь, одна за пятьдесят, другая около тридцати, насколько я мог разглядеть во тьме.
За храмом обнаружилась громадная куча дров, и я помог принести несколько охапок. Наш проводник щелкнул зажигалкой, пламя разгорелось, и стало видно, что аскет татуирован с ног до головы, так что напоминает больше змею, чем человека.
Впечатление усиливали глаза, узкие и холодные.
Приковылял одноногий калека на костыле, и последним явился некто приземистый, чудовищно широкий, с уродливым лицом, напоминавшим маску человекообразной обезьяны.
Эта компания, собравшаяся во тьме на заброшенном кладбище, внушала мне настоящий ужас. Я прилагал все усилия, чтобы не показать его, но страх время от времени прорывался дрожью в пальцах и сохнущими губами.
Что мы здесь делаем? Ради чего пришли?
Татуированный удовлетворенно щелкнул языком и заговорил, а брат Пон начал переводить шепотом:
– Сегодня мы подвергнем испытанию нашу сестру, что решила принести жертву. Отдать ради знания саму себя и постигнуть глубочайшие истины, доступные смертному. Готова ли ты?
Младшая из монахинь уверенно кивнула, хотя я видел, что она тоже боится.
– Тогда приступим, – татуированный поднялся.
Неподалеку от большого костра развели маленький и из руин храма, где наверняка имелся тайник, принесли кучу разных вещей – старинный кинжал, барабан из кокосового ореха, трубу, изготовленную, как я определил не сразу, из берцовой кости человека.
Старшая из женщин что-то долго объясняла младшей, затем ей дали выпить из фляжки и оставили у маленького костра. Мы же, остальные, сгрудились вокруг большого, который без новых дров начал понемногу угасать.
