Алексей Скалдин - Странствия и приключения Никодима Старшего
И, узнав, пошел прямо на него: он помнил, что тропинка очень узка, что разойтись на ней невозможно и думал — отступит Уокер с дороги или нет.
Уокер стоял неподвижно: на нем были охотничья шляпа с пером, теплая куртка и лакированные ботфорты; руки он заложил в карманы рейтуз (он эту вольность позволял себе редко, разве что в лесу).
Уокер не отступил, и Никодим столкнулся с ним вплотную, но, право, Никодим вовсе не хотел с ним встречаться.
Молча смерил Уокер Никодима после столкновения взглядом от головы до ног. Никодим ответил тем же. Но Никодим злился, а Уокер был спокоен совершенно.
Уокер поклонился первый, повернулся и пошел. Никодим — рядом с ним — все молча. Им не о чем было говорить. Никодим прекрасно понимал, что Уокер чувствует в нем соперника, и размышлял: "Сэр Уокер весьма счастлив тем, что может много о себе думать; я, напротив, глубоко несчастен потому, что думаю о себе крайне пренебрежительно".
Но в душе Никодим смеялся.
Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и пришли опять к скамье у ракитового куста. Раскланялись и разошлись. Дома Никодим спросил Ерофеича:
— Что за долговязый здесь по берегу шатается?
— А это лобачевский управляющий.
— Арап?
— Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляющий у него арап.
— Шутишь, старина.
— Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать.
— То-то. Будто я не вижу, какой арап.
ГЛАВА XVII
Принципиально-злой человек
На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать что-нибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе: "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо", — сказал старик.
— Да почему же нечестивцу? — удивился Никодим.
— Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть добрый человек, а кто черта прислужник.
— И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?
— И узнавать ходить не надо: сам знаю.
— Что же ты не сказал мне об этом раньше?
— Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор…
— Что с давних пор?
— То… убрать отсюда этого арапа хотели…
— Убрать? Отсюда? — переспросил Никодим. — Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?
Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:
— А старому барину не скажете?
— Нет, не скажу.
— И барыне?
— Тоже не скажу.
— Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому… около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.
— Что ты говоришь. Ерофеич! — возмущенно воскликнул Никодим. — Экой старый болтун! Иди к себе.
— Да я что же? — стал оправдываться старик. — Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу — другому полсловечка не дам вымолвить.
— Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!
Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.
Старик явился не сразу, а когда вошел — робко стал у притолоки.
— Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? — спросил его Никодим строго.
— Так точно, бывали, — ответил тот.
— А когда же он здесь бывал?
— Лет десять уж назад. — С господином Лобачевым вместе.
— Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.
— Никак нет — ему уже за тридцать.
— Что же тебе говорил отец о нем?
— Ничего не изволили говорить.
— Так откуда же ты взял всю эту чушь?
Старик молчал.
— Сам сообразил?
— Так точно, сам сообразил.
— Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут лобачевского управляющего?
Старик мялся и молчал.
— Ну что же, запамятовал?
— Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.
— Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем, — утешил он себя, — как бы иначе я должен был поступить?" Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядился оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни — одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги…
Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож.
Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе:
— Нельзя ли повидать управляющего?
— Да их уж нету, — ответил сторож.
— Уехали уже?
— Уехали. Так точно.
— А когда опять будет, неизвестно?
— Неизвестно.
— Но фабрику можно осмотреть?
— Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.
— Я не знаю, где он живет.
— Нам тоже неизвестно…
Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.
Он сел в столовой опять у окна и попытался вызвать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.
— Вот так всегда, — сказал ему Никодим, — сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.
— А ты попробуй не сердиться.
— Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.
— Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?
— Как из-за чего? Из-за мамы.
— Не верю.
— Послушай.
— И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.
— Вот выдумал. Откуда ты взял это?
— Очень просто: ты забыл маму.
— Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.
— Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?
— Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.
— И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.
— Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать? Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал — только через нее и для нее, — безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпоже NN? На Надеждинскую я попал совершенно случайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.
— Так, так…
— Да, так… Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.
— Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О неразделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?
Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.
— Не знаешь? — ядовито спросил собеседник. — Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.
— Не только из-за этого.
— Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.
— А почему? Как ты думаешь?
— Вот вопрос!
— Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.
— И вовсе не потому: тебе мешают Лобачев и Уокер.
— Как мешают?
— Тебе все кажется, что они неотделимы от нее.
— Ну да, мне ясно… что госпожа NN… что же ты думаешь, так просто это… вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом…
— Какие дощечки?
