Алексей Скалдин - Странствия и приключения Никодима Старшего
Доехав до знакомого угла на Крестовском Острове, Никодим спрыгнул с конки и бегом направился к особняку Якова Савельича. У калитки его встретил Вавила и, не здороваясь, сказал Никодиму:
— А Яков Савельича дома нету.
В голосе Вавилы звучало нескрываемое торжество.
— А где же Яков Савельич?
— За границу уехали.
— За границу?
— Так точно — за границу. В Австралию, сказывали. И где эта Австралия — Бог ее знает.
"В Австралию", — повторил Никодим, повернулся и пошел прочь. С Крестовского Острова он поехал домой, думая по дороге: "И к чему все эти хождения и обходы: просто нужно съездить опять в имение, порыться в маминых письмах и тогда, никого не спрашивая, найдешь следы", — и вдруг вспомнил, что записку господина W он оставил в руках Уокера.
Побледнев сперва от этой мысли, он тут же, на ближайшей остановке, выбежал из вагона, пересел в другой и направился опять к Лобачеву.
Запыхавшись, вбежал он в квартиру Лобачева, как только успел отворить ему заспанный лобачевский слуга. Лобачев сидел за письменным столом и, оборотив голову, с удивлением взглянул на Никодима.
— Феоктист Селиверстович, — сказал Никодим, задыхаясь, — вы не можете ли мне сказать, где сейчас господин Уокер?
— Не знаю.
— Он мне нужен.
— Так что же?
— Где он живет? Или, может быть, он куда уехал?
— Не знаю. Какое мне дело до того, где живут и куда ездят разные…
— Позвольте. Господина Уокера я видел здесь у вас сегодня как вашего друга.
— Да что вам, собственно, нужно?
— Записку мою я оставил в руках господина Уокера.
— Ту самую, которую дали мне и которую я ему передал?
— Да, ту самую.
— Напрасно дали. То есть напрасно оставили, хочу я сказать — дал-то ему я… Нет, голубчик, ничего не могу сказать. Как сами знаете. Поищите его — не иголка, пропасть не может.
И Лобачев протянул руку, чтобы проститься.
Очутившись опять на улице, Никодим вышел к Обводному каналу и пошел вдоль его, не думая, куда идет. Набежала туча, и осенний дождь — пронизывающий, неприятный — напомнил Никодиму о действительности. Оглянувшись, Никодим увидел, что находится в местности уже за Балтийским вокзалом. Повернув сейчас же, он взял извозчика и отправился на Николаевский вокзал, чтобы ехать домой в имение.
Купив билет, он в ожидании поезда прохаживался по темному помещению вокзала и на одном из поворотов заметил в углу знакомую фигуру: в сером пальто, с поднятым воротником, держа руки в карманах и нахлобучив на глаза шляпу, с палкой под мышкой, стоял Уокер.
Не помня себя от радости, Никодим бросился к нему.
— Господин Уокер, — сказал он, — как я рад этой случайной встрече. Ради Бога, отдайте мне ту записку, что я сегодня давал прочесть господину Лобачеву и которую он передал вам.
Уокер всей фигуры к Никодиму не повернул, а скривив в его сторону только свою голову и глядя на Никодима сверху вниз, молчал.
Никодима это обозлило.
— Если вы не умеете стоять вежливо, — сказал он, — то, по крайней мере, хоть отвечали бы.
— Не волнуйтесь. Записки у меня нет: я передал ее господину Лобачеву с просьбой возвратить вам.
— Что вы говорите, я сейчас только от господина Лобачева, и он мне сказал, что записка осталась у вас.
Уокер промолчал.
— Как хотите, — произнес он, — можете мне и не верить. Но судите беспристрастно: если поставить рядом меня и господина Лобачева — кому из нас можно будет оказать больше доверия?
— Так поедемте сейчас вместе к Лобачеву.
— Сейчас я не могу: я уже взял билет на ближайший московский поезд. Вернусь я через несколько дней и тогда буду к вашим услугам.
— Хорошо. А где же я вас найду?
— У господина Лобачева. Там всегда меня можно найти.
"Ну, как хочешь, — подумал Никодим, — а я все-таки поеду домой и посмотрю еще письма мамы — быть может, найду что и поценнее, а в записке имя мамы ведь вовсе не упоминается — все равно, если бы ты стал ее показывать кому-либо, никто тебе не поверит, что это писано к маме".
И, поклонившись, отошел в сторону.
По рассеянности Никодим вышел двумя станциями раньше, чем следовало. Удлинило бы это путь всего часа на три, если бы Никодим сразу нашел лошадей. Но ему пришлось искать долго: все отказывались ехать, ссылаясь на работу и плохую осеннюю погоду. Только перед самыми сумерками удалось тронуться.
Первое время возница молчал и посвистывал. Потом, вдруг обернувшись, спросил:
— А не ехать ли нам, барин, через Селиверстовщину?
— Я, братец, дорог здешних не знаю, — ответил Никодим, — где хочешь поезжай, лишь бы дорога была поглаже, — Нонеча какие дороги. Ишь размякло. А я к тому, барин, что с утра ничего еще не ел. Так у меня кум в Селиверстовщине — к нему и заехать: поесть чего-нибудь. Да и выпить у него всегда можно.
О Селиверстовщине Никодим слыхал: это была очень длинная и грязная фабричная слобода, верстах в десяти или двенадцати от его имения, фабрика, к которой он когда-то ночью ходил за чудовищами, находилась на полпути между слободой и имениями, и жители слободы работали именно на этой фабрике, но ни в слободе, ни на фабрике Никодиму не доводилось бывать.
Понял ли возница молчание Никодима как согласие ехать через Селиверстовщину, но через два часа пути они въехали в слободу. В полутьме, при слабом свете редко расставленных фонарей и огоньков, мелькавших в окнах, прошмыгивали то с одной стороны тарантаса, то с другой неопределенные тени — иногда человек вырастал рядом с тарантасом и с любопытством глядел на Никодима несколько мгновений, стараясь идти вровень с лошадью. Никодим все отворачивался от таких: казались они грязными, неумытыми, от них пахло и спиртом и потом, физиономии их были грубы — и мужские и женские одинаково, — точно их кто топором вырубал, и движения тяжеловесны и угловаты. Грубая, но не громкая, а скорее, ворчливая ругань слышалась в полутьме из-под навесов и от колодцев, где звенели цепями журавли.
Чувство неопределенной жути стало забираться в душу Никодима, когда они остановились у одного из крылец.
Хозяин встретил гостей с фонарем. Он тоже не возбудил доверия в Никодиме, так как ничем не отличался от других обитателей слободы: грубая, грузная фигура, лицо со следами сажи на лбу и на щеках, непричесанные волосы, медная серьга в толстом ухе, рваная и грязная одежда, тот же запах спирта и, главное, провалившийся нос — все отталкивало в нем.
Пока возница что-то ел и пил водку, Никодим сидел на лавке в углу, отказавшись от угощения, и оглядывался по сторонам. Изба, как и обитатели ее, была очень грязная и неприветливая: несколько раз на Никодима набегал из угла любопытный таракан и, шевеля усами, подолгу смотрел на незнакомого гостя.
— Вы на фабрике служите? — спросил Никодим от скуки проходившего мимо хозяина. Тот остановился и сказал:
— Так точно, у Феоктиста Селиверстовича Лобачева.
Никодима как громом поразило. Он даже привстал.
— Разве эта фабрика Лобачеву принадлежит?
— Так точно, Лобачеву. Мы по дереву работаем.
Никодим не захотел расспрашивать далее. "Поедем-ка отсюда поскорее", — шепнул он вознице, улучив удобный случай.
Тот подтянул кушак и заявил, что пора ехать. Хозяин проводил их на крыльцо опять с фонарем и опять молча.
Когда они уже выехали за околицу и Никодим облегченно вздохнул, возница засмеялся.
— А нос-то у кума того… подгулял. И поделом. Все от веселой жизни, барин.
— Скажи ты мне вот что, — обратился Никодим к вознице, — кто такой этот самый Лобачев?
— А Бог его знает. Он здесь, кажись, давно не бывал. Сказывают, что не русский, а англичанин он.
— Послушай, как же это может быть — Лобачев и вдруг англичанин? Ведь фамилия-то русская.
— Вот поди ж ты. Сказывают.
— А кто же фабрикой управляет?
— Арап какой-то управляющим.
— Настоящий арап?
— Нет, не настоящий, а так его называют. Он тоже здесь редко бывает — больше в Питере живет.
— Гм. А что же на этой фабрике делают?
— А черт их, знает что делают — не к ночи будь сказано. Людей делают.
— Что ты говоришь. Виданное ли это дело?
— А взаправду, барин. Руки, ноги, головы, туловища делают из дерева, что ли. Не то из камня, а может, и из железа — я не знаю.
— Да, наверное, руки и ноги искусственные. Для уродов и калек?
— Какое там для уродов! За границу отправляют — вот что. И животных всяких делают. И коров. И еще делают такое — что и сказать-то не при всяком вслух скажешь. Разве к кому уважения у тебя нет.
И, наклонившись к уху Никодима, он что-то зашептал ему. Никодим не сразу понял, но когда понял, то удивился еще больше, только не стал расспрашивать. Молча проехали они остаток дороги.
Прощаясь с возницей, Никодим все-таки сказал ему: "А подозрительные люди — эти ваши слободские, и твой кум тоже". "Да, у кума нос того… подгулял. Даром этого не случается. Ну, прощайте, барин. Покорно благодарим", — ответил возница и, нахлобучив шапку, принялся настегивать лошадь, как будто желая скорее скрыться с Никодимовых глаз.
