Кэтрин Уэбб - Незаконнорожденная
Их заранее оповестили о грядущих трудностях – колонны должны были идти налегке, без обоза и без достаточного количества провианта. И все равно некоторые увязались за армией, упрямые и напористые, как те вьючные мулы, которых многие из них вели в поводу. Джонатан смотрел, как они в запыленных юбках тащатся позади своих рот, и его сердце сжималось от тревоги.
– Зачем они здесь? Почему не послушались приказа? – спросил он у капитана Саттона.
Тот пожал плечами:
– Они проделали долгий путь, чтобы быть рядом со своими мужьями. В Португалии у них нет ни родных, ни дома. Ради чего им там оставаться? Это чужая страна. Их место при армии. В противном случае им вообще нет смысла здесь находиться.
– Нам все равно не удастся всех прокормить.
– Будем надеяться, что разживемся едой по дороге. Не беспокойтесь, майор. Уверен, как-нибудь выпутаемся.
Ответ капитана не был убедительным, в его голосе прозвучало то же сомнение, которое чувствовал Джонатан. Потом погода испортилась, и начались дожди. Небо стало серым, земля превратилась в болото. Грязь мешала идти – в особенности тем, кто находился в самых первых рядах. Но и для тех, кто шел сзади, после того как дорожное месиво перемешало множество сапог и копыт, эта каша представляла собой жуткий кошмар наяву, изнуряющий и чавкающий. Каждый вечер Джонатан осматривал копыта Сулеймана, по мере сил чистил их и сушил, но все равно стал ощущаться зловонный запах от гниения стрелки[85] и жар припухших пяток копыт, на которых образовались болезненные мокрецы[86]. С людьми дело обстояло не лучше. Они не снимали мокрой одежды неделями. От грязи нельзя было уберечь ни палатки, ни одежду, ни сапоги, ни лица и руки – она покрывала все. Солдаты перестали петь. Флейты замолкли. Ноги распухли, покрылись мозолями, трещинами. В поразительно короткий срок всех кур забили и съели. Местность была пустынная, а если им на пути и встречалась какая-нибудь деревня, вскоре оказывалось, что враг оставил им только трупы и картины таких зверств, от которых холодела кровь. В конце каждого дня, после очередного перехода, Джонатан ухаживал за копытами Сулеймана и шепотом рассказывал, что в Саламанке их ждут теплая конюшня, душистое луговое сено, целые охапки которого будут навалены в кормушке, и большая торба свежего, вкусного овса, которую он немедля повесит на морду своему любимцу. Слушая это, Сулейман вздрагивал и шумно вздыхал, словно не веря хозяину, у которого самого в животе громко урчало.
Колонна, возглавляемая Муром, с которой шла рота Джонатана и капитана Саттона, прибыла в Саламанку первой. Это случилось в ноябре 1808 года. Солдаты недоедали, и силы их были на исходе. Они страдали от дизентерии, истощения, вшей, а им приказали готовиться к новому походу. Они должны были выступить по первой команде, потому что французские силы, превосходящие англичан в десять раз, находились в Вальядолиде[87], всего в четырех или пяти дневных переходах. Численность французов в Испании все время росла. Наполеон сам приехал командовать войсками в Центральной и Южной Испании и был твердо нацелен на то, чтобы эта страна навсегда стала частью его империи. Когда Джонатан услышал эту новость, он ощутил, как внутри у него заворочался холодный ком страха. Он стыдился этого чувства, пытался его скрыть и был всегда начеку, находясь в обществе других офицеров, хотя на лицах некоторых из них страх был заметен еще больше. А другие с нетерпением предвкушали грядущую схватку. Иные даже впадали в неистовство, хотя Джонатану было трудно понять, по какой причине. Но большинство ожидало предстоящие события с усталой обреченностью. На изможденных лицах этих несчастных застыло покорное выражение, из-за которого их взгляды казались безжизненными и потухшими.
– Разве не станет для нас облегчением ввязаться наконец в драку, вместо того чтобы изнурять себя бесконечными маршами? – осторожно спросил капитан Саттон, когда они с Джонатаном однажды распили на двоих бутылку вина в комнате капитана, отведенной ему для постоя. Пламя свечей колыхалось на сквозняке и отбрасывало на стены колеблющиеся тени. Джонатан посмотрел Саттону в глаза и понял, что капитан знает о его страхе. Знает, но не презирает из-за него товарища. И все равно Джонатан покраснел от стыда, поднимая очередной стакан.
– Конечно станет, – ответил он и выпил вино залпом.
Где бы ни находили в Саламанке винный погреб, его брали едва ли не штурмом. Огромные бочки выкатывали на улицу и тут же осушали. Они стояли пустыми на мостовой, и вокруг каждой валялись бесчувственные пьяные солдаты. Многие из них допились до смерти. А холодный дождь продолжал лить.
– Без страха не бывает и доблести, – тихо проговорил капитан Саттон, который был на пятнадцать лет старше Джонатана и успел побывать во многих сражениях. Хороший, добрый человек, он помогал своему неопытному командиру как мог, и Джонатан испытывал к нему чувство признательности, хотя постоянная опека и заставляла его ощущать себя мальчиком, впервые заплывшим на глубокое место.
В середине декабря они покинули Саламанку. Сэр Джон Мур откладывал поход как можно дольше, надеясь, что к нему примкнут новые отряды англичан или испанских союзников, но подкрепления так и не дождался. Его не было. Потом пришла весть, что французы двинулись на юг, решив, что в Саламанке никого нет; они понятия не имели, что ее заняли британские войска. Появилась возможность нанести неожиданный удар и не дать французам уничтожить испанскую армию, теснимую к югу. Этим шансом Мур и воспользовался. Он повел войска на северо-запад, к Сальдании[88], где находились многочисленные французские отряды. Ими командовал прославленный полководец Сульт[89], герцог Далматский, прозванный английскими солдатами герцогом Чертовинским. После месяца, проведенного в Саламанке, в тесных домах и на скудном пайке, солдаты были почти счастливы снова шагать вперед – навстречу битве. Ее ожидание их истомило, они хотели драться. Джонатан думал о связанных с войной картинах насилия и смерти, которых успел повидать немало, и не мог понять рвения подчиненных. Но свои мысли он держал при себе, равно как и сомнения относительно того, правильно ли он выбрал для себя карьеру.
– Солдаты, скоро мы дадим врагу почувствовать нашу силу и вонзим в него сталь! – кричал он на марше, подъезжая к своим кавалеристам, а те отвечали ему громким «ура» и привставали на стременах.
От этих слов во рту у него оставался горьковатый привкус; он ощущал, насколько они пустые. Джонатан также замечал, что ребра Сулеймана изогнулись дугой и отчетливо проступают под его тонкой шкурой. Когда дул ветер, конь под ним начинал дрожать, что не мешало Сулейману бодро продвигаться вперед. Джонатан чувствовал, как эта дрожь пробегает и по его собственному телу, и ему чудилось, будто скакун и он стали одним существом. «Одолжи смелости, храбрый товарищ».
Джонатан постоянно писал Элис, с трудом сдерживая желание поведать о страхе, который испытывал, и об отвращении к той жажде крови, что овладела его товарищами. Он удержался и от того, чтобы рассказать, как в них оставалось все меньше и меньше человеческого, а взамен просыпалось все звериное, грубое и жестокое. Они даже внешне стали напоминать животных – волосатые, оборванные и вонючие. Война перековывала их на свой лад. Но ни о чем подобном он не упоминал даже вскользь, а писал, как сильно хочет вернуться к ней, как это желание всякий раз встречает его при пробуждении и как по ночам ему снится их встреча. Тайное передвижение англичан закончилось, когда они наткнулись на вражеский кавалерийский отряд числом около семисот сабель и вовлекли его в короткий и жестокий бой, который закончился, когда все французы были перебиты. Об этой битве стало известно Сульту; таким образом он узнал об идущих на Сальданию английских отрядах, их местонахождение было раскрыто.
На юг были отправлены соответствующие депеши, основные французские силы остановились, развернулись и направились навстречу противнику. Когда Джонатан получил донесение с этим известием, он почувствовал, как все в нем похолодело и ноги стали ватными. Он пересилил страх и стал ждать приказов, хотя в создавшейся ситуации не оставалось ничего другого, кроме бегства. Уже через несколько дней их бы окружили полчища французов, которых было так много, что любая битва превратилась бы в кровавую бойню. Следовало отступать на запад, к побережью. В канун Рождества 1808 года англичане повернули в сторону гор. Офицерам приходилось подгонять солдат, словно овец, – войска хотели остаться и сразиться хоть с герцогом Чертовинским, хоть с самим Наполеоном. Лучше воевать с кем угодно, чем подниматься на горный хребет в зимнее время, да еще без припасов. Они понимали, что переход через горы куда опаснее любой битвы.
Джонатану все время чудилось присутствие французов у него за спиной. Они казались огромной черной тучей или гигантской волной, которая вот-вот обрушится на голову. Джонатана не оставляло лишающее сна чувство, что кто-то его выслеживает и крадется за ним по пятам. Раньше он был скор на расправу с непокорными солдатами, но теперь поведение его изменилось. Ротам, которыми командовали другие офицеры, повезло меньше. Некоторые провинившиеся получали сто ударов за одну-единственную жалобу, произнесенную сквозь зубы, двести, ежели кто отставал от колонны, и триста за злостное неповиновение. Их оставляли лежать на земле с растерзанными спинами, почти без шансов выжить, и после таких зверств солдаты ненавидели командиров еще больше, чем раньше. «Бегите! – хотелось крикнуть им Джонатану. – Что с вами случилось? Бегите, пока можете!» Но слова застревали в горле. Он силился выдавить их из себя и не мог этого сделать. Между тем дождь превратился в снег, и ледяной ветер бросал его в лицо. Солдаты заметили внутренние терзания их командира, расценив их как признак того, что отступление ему не по душе, как и им. И полюбили его за это; если бы война не подавила в Джонатане чувство юмора, он посмеялся бы над этой иронией судьбы.
