Давид Фонкинос - Мне лучше
Элиза, как все девушки, которые были у меня прежде, обожала отца. Собственно, до нее только одна и была[6]. Наверно, мне такие нравятся – папенькины дочки. Ведь я воочию видел того, кто представляется им идеальным мужчиной, а потому, не пытаясь с ним сравняться, мог лучше их понять. Отец Элизы всегда внушал мне почтение. Видный, блестящий, наделенный к тому же прекрасным чувством юмора. Он преподавал историю в Реннском университете, был известен по множеству публикаций и выступлений (с самим Миланом Кундерой общался!). Оглядываясь назад, я подозреваю, что именно из-за него отказался от мысли написать исторический роман, которую вынашивал несколько лет. Было страшно подумать, что скажет обо мне этот человек, перед которым я преклонялся. Я ему как будто нравился, так зачем рисковать драгоценной благосклонностью. По воскресеньям, за семейными обедами, я предпочитал сидеть молча и не вступать с ним в спор. Если же он сам спрашивал моего мнения по тому или другому поводу, старался высказаться не совсем так, как он, и показать, какой я независимый и умный, но в целом соглашался с ним, не покушаясь на его авторитет. Сбалансированная дозировка самостоятельности и подхалимажа укрепляла мир в семье. К тому же не страдали отношения с женой, которая всегда и во всем была на стороне отца. Он с нетерпением дожидался, когда можно будет уйти на покой, и говорил, что вот тогда-то сможет наконец дописать свою книгу. Над этой книгой о Пражской весне он работал уже много лет – собирал материалы о том, как готовилось советское вторжение. Помню, часто ездил в бывшую Чехословакию, – так и вижу его с дипломатом в руке и с кривоватой улыбочкой на губах. По лицу было видно, насколько он захвачен этой работой. По случаю его выхода на пенсию (и одновременно шестидесятилетия) в их доме был устроен пышный праздник. Вот что значит слава, с завистью думал я, глядя, сколько собралось народу – дай-то бог, чтобы на мой юбилей пришло столько же! В ближайшие годы эта популярность могла самым обидным образом сойти на нет. Но тут он заболел. Совершенно внезапно, не прошло и нескольких месяцев. И с самого начала ему поставили беспощадный, как приговор, диагноз: рак. Родные были потрясены. Элиза просыпалась по ночам и рыдала: “Не может быть! За что ему такое!” И я не знал, чем ее утешить. Врачи практически не оставляли надежды. Потом я вспомнил пример Франсуа Миттерана. Вот кто всю жизнь неистово боролся за то, чтобы стать президентом, но не успел прийти к власти, как у него нашли рак. Давали полгода жизни, не больше. Все шло к тому, чтобы его президентство стало самым коротким за всю историю Пятой республики. Так нет же! Он решил бороться, не сдаваться, победить судьбу. Так все и вышло. Он скрутил болезнь в бараний рог. В 1988 году был даже избран на второй срок и умер через несколько месяцев после истечения этого нового мандата. Пока же оставался на посту, запретил себе умирать. Я напомнил эту историю Элизе, для поднятия духа. Ее отец должен написать книгу, такова его миссия, и он не может уйти, не исполнив ее. При таком мощном стимуле он, я уверен, одолеет болезнь.
И я оказался прав. Отец Элизы прошел длительную химиотерапию, то были месяцы боли и мучительных ожиданий для него и его ближних, но в конце концов он выжил. Это было чудо. Пережитое его преобразило, он буквально стал другим человеком. Да, он выздоровел, уцелел, но потерял в борьбе со смертью много сил. Раньше в семейных застольных беседах ему безраздельно принадлежала первая и главная роль, теперь же он подолгу сидел молча, с отрешенным, отсутствующим видом. Однако мало-помалу все-таки пришел в себя. К вящей радости окружающих. Счастливая Элиза сжимала отца в объятиях. Прошло еще несколько месяцев, мы почти забыли обо всем, что с ним произошло, и не переставали восхищаться тем, что он остался с нами.
Вот почему я не хотел говорить Элизе про МРТ. Официально у меня еще не признали никакой болезни. Но если это случится, я бы хотел поберечь жену, не тревожить ее. Так что, когда она пришла домой и спросила, как моя спина, я ответил – все хорошо. Помню, даже сказал: “Мне лучше”.
14
Интенсивность боли: 5
Настроение: боевое
15
Но лучше-то мне не стало. Всю ночь я терзался страхом. Мрачные мысли сменяли друг друга, как караульные на посту. Никогда прежде я не задумывался о смерти. Наоборот – всегда был уверен, что буду жить долго. Собственно говоря, я так давно уже чувствовал себя постаревшим, что дожидался настоящей старости как благодатного времени, когда дух и тело наконец придут в гармонию друг с другом. Быть стариком – мое призвание, и ничто не должно было ему воспрепятствовать. Как вдруг условия задачи резко поменялись. И я впервые допустил, что жизнь моя может неожиданно оборваться.
– Ты не спишь? – прошелестела Элиза.
– Сплю, – буркнул я вопреки всякой логике.
Да, я боялся умереть. Что действительно стоящего успел я сделать? Снова и снова я прокручивал в голове всю свою жизнь – ничего! Дети? Да, конечно. Но что нас связывает? Сын живет в Нью-Йорке, мы разговариваем с ним по скайпу раз в три дня. Виртуальное общение. Я столько раз прижимал к себе своего мальчика, а теперь вижу его только на экране. И даже не знаю, что он делал сегодня, вчера, позавчера. Дети – как книги, которые мы сочинили, но которые с какого-то момента пишутся помимо нас.
А дочь… моя принцесса, жемчужина моего царства, по которой я схожу с ума…. Ничего как будто бы не изменилось. Мы часто друг другу звоним, посылаем эсэмэски, иногда она еще зовет меня папочкой. Но с тех пор, как она живет с Мишелем, все стало как-то не так. Даже сейчас, ночью, меня бесило само его имя. Я тут лежу умираю, а он меня бесит. С какой стати он зовется Мишелем! Такое имя подходит для коллеги – у меня полно сослуживцев Мишелей, но чтобы моя дочь жила с человеком, которого зовут как сослуживца, – не должно такого быть.
– Мишель так Мишель, не все ли равно, как его зовут! – говорила жена.
– Совсем не все равно!
– Да что ты уперся! Никогда тебя таким не видела. Твоя дочь стала взрослой женщиной, с этим надо смириться.
– Я и смирился.
– Нет. Ты прицепился к имени, но это только предлог. Имя человека – входная дверь к нему.
– Входная дверь?..
– Ну да! А ты не хочешь заходить.
Отчасти Элиза была права. Но и меня можно понять. Я не успел свыкнуться с новым положением. Все произошло так стремительно. Чтобы смириться с мыслью, что дочь – моя родная девочка! – уходит, нужно время, пусть не сто лет, но хоть месяц-другой. Ну не мог я, не мог принять их отношения, хоть понимал, что это глупо. И ничего не мог с собой поделать – разлука с дочерью было невыносима. Мне всегда казалось, что мы с ней так прочно, чтобы не сказать неразрывно, связаны, и какой же хрупкой оказалась эта связь. Она почти разрушилась. Мы столько сил вложили в воспитание дочери, а в конечном счете, спрашивается, зачем? Смысл жизни постепенно утекал.
С уходом детей я все яснее видел никчемность своего существования. Они жили своей жизнью, и я вовсе не был уверен, что как-то прорастаю в них. Что я им передал? Да ничего. Я силился припомнить хоть что-нибудь… Думал-думал, пока не нашел: я научил их присматриваться к другим людям. Все время повторял: “Надо интересоваться другими”. И то хорошо. Но самому-то мне другие интересны? Все меньше и меньше. А если учишь одному, а поступаешь иначе, грош цена твоей науке. Что еще? Интерес к книгам? Я давно перестал читать. Внимание к старикам? Я не выношу своих родителей. Так что же? Что вообще они думают обо мне, о моих убеждениях, о том, какой я отец? Я пустое место. И с моей смертью для них, в общем-то, мало что изменится. Конечно, бессонница прибавляла мрачности моим мыслям, но они были не так уж далеки от истины. Я ничего после себя не оставлю. Никаких следов – словно прокатился по жизни на коньках.
Мне на ум приходили великие мастера, которые успели изменить мир, хотя умерли молодыми. Франц Шуберт прожил тридцать один год. Вольфганг Амадей Моцарт – тридцать пять. Не говоря уж о Джоне Ленноне. Можно перебирать имена до утра, а чтобы перечислить проекты, в которых я принимал участие, хватит пяти минут. Башня Ламартина в Кретейе. Музей Жака Превера в Туре. Лицей имени Ромена Гари в Ницце… М-да… о профессиональном вкладе лучше не думать. А тогда о чем? О нас с Элизой? Что ж, я мог бы составить список наших лучших вечеров, прекраснейших прогулок, мысленную антологию счастливых минут. Бывало, я бежал на встречу с ней, бывало, часами лежал, дожидаясь ее, в супружеской постели или сидел в кино с нею рядом. Знавали мы всякие позы. Но выбрать что-то одно я никак не мог. Всматривался в нашу любовь, как в горизонт, не останавливаясь ни на чем. Взгляд терялся в житейских мелочах, и даже любовные признания не удержались в памяти. Элиза тут, рядом со мной, мне захотелось ее разбудить. Сказать, что она – любовь всей моей жизни, что она нужна мне всегда и будет нужна до последнего дня. Но я не шелохнулся и будить ее не стал – она спокойно спала и ничего не знала о моих терзаниях.
