Донна Тартт - Маленький друг
Едва она скрылась из виду, как они вылезли из тени и снова попробовали открыть окно.
– Это как так? – прошептал Хили, вытянувшись на цыпочках, чтобы получше разглядеть середину окна, где верхняя часть без единого зазора сходилась с нижней.
Гарриет заметила, что привлекло его внимание. Задвижки на окне не было, сами панели явно не наезжали друга на друга – для этого места мало.
– Эй, – вдруг прошептал Хили и показал ей, чтоб помогала.
Они вместе нажали на нижнюю панель – поначалу что-то заело, заскрипело, но потом нижняя половинка окна с треском подалась вовнутрь и встала в горизонтальное положение. Хили еще раз оглядел улицу, где уже основательно стемнело – все нормально, мол, путь свободен, – и уже через секунду они вместе протискивались в окно.
Хили повис вниз головой, уперся в пол кончиками пальцев и вдруг увидел, как серые пятнышки на линолеуме летят прямо на него, будто эта расписанная под гранит поверхность была неизведанной планетой, которая несется к нему со скоростью миллион миль в час – шлеп, он рухнул на пол, стукнулся головой, и рядом с ним приземлилась Гарриет.
Они пробрались в дом – и оказались на старомодного вида лестнице: всего три ступеньки вверх, потом еще один длинный лестничный пролет. Чуть не лопаясь от возбуждения и стараясь дышать потише, они на цыпочках взбежали наверх, завернули за угол и едва не врезались в массивную дверь, запертую на тяжелый висячий замок.
Тут же было еще одно окно – старинное, деревянное, с подъемной рамой на задвижке и сеткой. Хили принялся внимательно его рассматривать, и, пока Гарриет с досадой глядела на замок, он вдруг исступленно замахал руками, скалясь от восторга – прямо под окном был козырек крыши, который вел прямехонько к окну во фронтоне.
Побагровев от натуги, они тянули раму вверх – наконец им удалось поднять ее где-то дюймов на восемь. Извиваясь, первой выползла наружу Гарриет (Хили придерживал ее за ноги – как плуг за ручки, – пока она нечаянно его не пнула, тогда он, чертыхнувшись, отскочил). Крыша была липкая, раскаленная, шершавая на ощупь. Осторожно, очень осторожно Гарриет выпрямилась. Крепко зажмурившись, вцепившись левой рукой в оконную раму, она протянула правую руку Хили, который выполз на крышу и встал рядом с ней.
Ветерок уже поулегся. Небо по диагонали перечеркнули параллельные самолетные следы, тоненькие белые дорожки от водных лыж посреди безграничного озера. До Гарриет, которая тяжело дышала и боялась опустить взгляд, откуда-то снизу долетел легкий аромат ночных цветов: фиалок или, может, душистого табака. Она вскинула голову, поглядела на небо: облака были громадные, с ослепительно розовой глазурью на брюшках, точь-в-точь как облака на полотнах с библейскими сюжетами. Потихонечку, потихонечку, дрожа от волнения, они подобрались к углу крыши и увидели, что прямо под ними – тот самый двор со смоковницей.
Уцепившись кончиками пальцев за алюминиевую обшивку, которая за день нагрелась и теперь обжигала им пальцы, они подползли к фронтону. Гарриет добралась до окна первой и немного подвинулась, чтобы Хили было куда встать. Окошко было и впрямь очень маленькое, размером с коробку для обуви, да и открыто было снизу от силы дюйма на два. Осторожно – рука за рукой – они расцепили пальцы и вместе ухватились за раму: поначалу легонько, чтобы, если рама вдруг резко перевернется, она не сбила их с ног. Рама поначалу подалась, проскользила вверх дюймов на пять, но потом наглухо застряла, хоть они и тянули за нее так, что у них руки затряслись от натуги.
У Гарриет вспотели ладони, а сердце заскакало в груди теннисным мячиком. И тут они услышали, что к дому подъезжает машина.
Оба они так и застыли. Машина, не останавливаясь, пронеслась мимо.
– Дурочка, – прошептал Хили, – вниз не смотри.
Он был от Гарриет в нескольких дюймах и даже ее не касался, но влажный жар исходил от него осязаемым облаком, силовым полем – от головы до ног.
Вокруг были жутковатые сизые сумерки, но Гарриет храбро отвернулась. Хили поднял большой палец, а потом просунулся в окно по плечи и стал протискиваться в окно.
Окошко было узенькое. Хили протиснулся внутрь по пояс и наглухо застрял. Гарриет, хватаясь левой рукой за алюминиевую обшивку, а правой – за оконную раму, как могла, уворачивалась от его ног, которыми он бешено молотил по воздуху. Скат был почти отвесный, и один раз у нее нога соскользнула вниз, да так, что Гарриет чуть было не свалилась, но не успела она сглотнуть или хотя бы перевести дух, как Хили с глухим стуком провалился в окно, и теперь наружу торчали только его кеды. На миг он замер, но потом исчезли и ноги.
– Есть! – донесся до Гарриет его голос, еле слышный, торжествующий, она распознала детское упоение чердачной полутьмой, в которой они, бывало, ползали на четвереньках, прячась в крепостях из картонных коробок.
Она просунула голову в окошко. С трудом разглядела в полумраке Хили: тот скорчился на полу и потирал ушибленную коленку. Затем он неуклюже – поначалу встав на колени – распрямился, ухватил Гарриет за руки и что было сил потянул ее к себе. Гарриет, втянув живот, извивалась что было сил – ууух! – и дрыгала ногами, будто Винни-Пух, застрявший в кроличьей норе.
Так, извиваясь, она и шлепнулась на пол – на Хили и на отсыревший, затхлый ковролин, который вонял так, будто лежал где-то на дне лодки. Она откатилась в сторону, стукнулась головой о стену – звук вышел глухой. Они действительно попали в ванную – и крошечную, без ванны – только раковина и унитаз, стены обиты фанерой и оклеены пленкой, изображающей плитку.
Хили встал, помог ей подняться. Гарриет выпрямилась и почувствовала ядреный рыбный запах – и это не был запах плесени, хотя и ей тут тоже пахло, нет, это была резкая, ощутимая и невероятно гадкая вонь. Борясь с тошнотой, давя в себе панику, Гарриет навалилась всем телом на раздвижную дверь (пластиковую гармошку с рисунком под древесину), у которой наглухо заклинило рельсы.
Дверь с треском подалась, и они шлепнулись на пол, вывалились в комнату побольше – здесь было так же душно, только еще темнее. Противоположная стена, черная от пожара, пузырчатая от сырости, торчала, как вздутый живот. Хили, который запыхтел было от восторга, словно беспечный терьер, учуявший след, вдруг так и застыл на месте – его сковал такой дикий страх, что он даже ощутил на языке его металлический привкус. Во многом из-за того, что случилось с Робином, родители Хили всю жизнь ему твердили, что не все взрослые – хорошие, что бывают такие взрослые – их немного, но они все-таки есть, – которые детей похищают, пытают, а то и убивают. Но только сейчас Хили, будто его с размаху в грудь толкнули, понял, что – да, это все правда; от вони и омерзительно вздувшихся стен Хили замутило, и все жуткие истории, которые ему рассказывали родители (про связанных детей с кляпом во рту, которых находили в заброшенных домах, про детей, которых вешали или запирали в чуланах, где те умирали с голоду), вдруг ожили, обратили на него колючие желтые глазищи и оскалились, как акулы: клац-клац-клац.
Никто не знал, где они. Никто – ни сосед, ни прохожий – не видел, как они сюда лезли, никто даже не узнает, что с ними случилось, если они не вернутся домой. Гарриет смело прошагала в соседнюю комнату, Хили пошел за ней и чуть не вскрикнул, споткнувшись об электрический шнур.
– Гарриет!
Голос у него прозвучал странно. Он стоял в полумраке, ждал, пока она отзовется и глядел на единственный источник света – затянутые фольгой окна, три прочерченных в копоти прямоугольника, которые зловеще парили в темноте. Вдруг у него земля ушла из-под ног. А вдруг это ловушка? Откуда они знают, что никого нет дома?
– Гарриет! – крикнул он.
Ему вдруг захотелось писать, ему в жизни так сильно не хотелось писать, и он, сам едва понимая, что делает, затеребил молнию на ширинке, отскочил от двери и помочился прямо на ковер: скорей-скорей-скорей, он аж подпрыгивал от нетерпения, совершенно позабыв про Гарриет, потому что, когда родители стращали его всякими психами, невольно заронили ему в голову и кое-какие странные идеи – например, он панически боялся, что похитители не выпускают украденных детей в туалет, и им приходится ходить под себя, прямо там, где их держат, а они ведь могут быть привязаны к грязному матрасу, заперты в багажнике, зарыты в гробу с трубочкой для кислорода…
Вот та-а-а-к, подумал он, дурея от облегчения. Теперь, даже если реднеки и станут его пытать (складными ножами, гвоздодерами, да чем угодно), по крайней мере он не обмочится, не доставит им такого удовольствия. Тут он услышал позади какой-то шорох, и сердце у него так и запрыгало в груди, как колеса по гололеду.
