Донна Тартт - Маленький друг
Раздобрев, расчувствовавшись, размякнув, Дэнни вытащил из кармана скатку банкнот, выдернул двадцатку: да у него тут еще сотня таких.
– Подай ему на детишек, чувак, – он сунул деньги Реверсу. – А я на выход.
– И куда потом?
– Да просто – на выход, – услышал Дэнни собственный голос. Он неспешно побрел к машине. Субботний вечер, на улицах никого, впереди ясная летняя ночь – звездная, с теплым ветром и ночным неоновым небом. И машина у него красотка – “Транс АМ”, с люком в крыше, “жабрами” и кондиционером. Дэнни ее на днях помыл, отполировал, и теперь от нее исходило такое жаркое, такое ослепительное сияние, что она казалась Дэнни космическим кораблем, который вот-вот взлетит.
Кто-то из Одумова выводка – на удивление чистенькая девчонка, кстати, для Одума-то, да еще и черноволосая, видать от другой матери – сидела прямо через дорогу от него, возле магазина с хозтоварами. Она читала книжку, ждала своего убогого папашу. Вдруг он почувствовал, что девчонка глядит на него; она даже не шевельнулась, только в книжку больше не смотрела, она уставилась на него, давно на него таращится, под метом такое часто бывает – увидишь дорожный знак и видишь его потом еще часа два, и что-то он опять распсиховался, как тогда, из-за шляпы на кровати. Окей, спиды могут похерить к чертям твое чувство времени (поэтому-то они спидами и называются, подумал Дэнни – и его аж радостным жаром обдало, вот ведь до чего он сообразительный: на винтаре[19] ускоряешься! время замедляется!). Да, они время растягивают, как резиновую ленту, кромсают его на куски – Дэнни иногда казалось, будто все в мире смотрит только на него, даже кошки, коровы и картинки в журналах; и вроде бы уже целая вечность миновала, и облака вон полетели по небу в ускоренной перемотке, как в какой-нибудь документалке о живой природе, а девчонка все глядит на него немигающим взглядом – и глаза у нее льдисто-зеленые, как у дьявольской кошки, как у самого дьявола.
Да нет, не смотрела она на него. В книжку она смотрела, как будто она уже сто лет ее тут читает. Магазины все закрыты, машин нет, тени вытянулись, и тротуар поблескивает, будто в дурном сне. Дэнни вдруг припомнил, как однажды утром на прошлой неделе он встретил рассвет на берегу водохранилища, а потом зашел в “Белую кухню”: едва он дверь толкнул, как официантка, коп, молочник и почтальон – все разом на него так и уставились, сами, конечно, резких движений не делали, притворялись, что, мол, всего-то обернулись на звяканье колокольчика, но видно же было – настроены они решительно, и это на него, да-да, на него они смотрели, везде их глаза, так и пышут фосфоресцентной зеленью, прямо сатана с подсветкой. Он тогда уже семьдесят два часа как не спал, был весь в испарине, еле на ногах держался, думал, что сердце у него сейчас лопнет, как воздушный шарик, прямо там и лопнет, в “Белой кухне”, под колючим зеленым взглядом странной малолетки-официантки…
Спокойно, спокойно, уговаривал он затрепыхавшееся сердце. Ну, посмотрел на него ребенок? Что с того? Что, блин, с того? Да сам Дэнни на этой лавке часами со скуки жарился, поджидая собственного папашу. Ждать – еще ладно, куда хуже был страх, что им с Кертисом потом достанется, если игра не удалась. Одум, небось, досаду из-за проигрышей точно так же на них вымещает, а как иначе: так оно все в мире устроено. “Ты в моем доме живешь…” – раскачивается висящая над кухонным столом лампочка, бабка помешивает что-то на плите, словно вопли, пощечины и ругательства доносятся из телевизора.
Дэнни дернулся, будто от судороги, и нашарил в кармане мелочь, чтоб швырнуть девчонке. Отец так, бывало, кидал деньги чужим детям, если выигрывал и был в хорошем настроении. Откуда-то из прошлого выплыло вдруг незваное воспоминание, как сам Одум – тогда еще тощий подросток в двухцветной футболке, вихор на башке пожелтел от бриолина – присаживается на корточки рядом с крохой Кертисом, сует ему пачку жвачки, говорит, чтоб не ревел.
Тут в голове у него как щелкнуло от удивления – звучный такой щелчок, Дэнни его прямо почувствовал, будто взорвалось внутри что-то – и он понял, что говорит это все вслух, а не думает тихонечко про себя. Или все-таки думает? Он так и сжимал четвертаки в руке, но только собрался их бросить, как его снова тряхнуло от ужаса: девчонка исчезла. Скамейка была пуста, девчонки нигде было видно – да и никого вообще рядом не было, даже какой-нибудь бродячей кошки – на всей улице ни души.
– Парам-пам-пам, – еле слышно выдохнул он.
– Ну так что было-то? – умирая от нетерпения, спрашивал Хили.
Они с Гарриет сидели неподалеку от железнодорожных путей – на проржавевших ступеньках заброшенного склада, где раньше хранили хлопок. Место было топкое, огороженное чахлыми сосенками, вонючая черная грязь так и притягивала мух. Двери склада были испещрены темными пятнами, Гарриет, Хили и Дик Пиллоу, которого этим летом отправили в лагерь на озере Селби, играли тут два года назад, швырялись грязными теннисными мячиками.
Гарриет молчала. Она была такая притихшая, что Хили сделалось не по себе. Разволновавшись, он вскочил, принялся расхаживать туда-сюда.
Время шло. Налетел легкий ветерок, зарябила вода в лужице, которую продавило в грязи колесо грузовика.
Хили очень хотел, чтоб она заговорила, и очень не хотел, чтоб разозлилась – и он осторожно ткнул ее локтем.
– Ну рассказывай, – подбодрил он ее, – он тебе сделал что-то?
– Нет.
– И пусть не рыпается, не то я его отлуплю.
Ладанные сосны – так, одно слово, а не деревья, на лесоматериалы не сгодятся – душно теснились вокруг. Шершавая красноватая кора сходила со стволов огромными серебристо-красными струпьями, будто змеиная кожа. За складом, в зубчатой осоке трещали кузнечики.
– Ну ладно тебе! – Хили вскочил, как каратист рубанул ладонью воздух, потом мастерски врезал воображаемому противнику ногой. – Мне-то можешь сказать.
Где-то рядом застрекотала саранча. Хили замер с поднятым кулаком, задрал голову, прищурился: если саранча стрекочет – это к грозе, значит, дождь собирается, но небо в черном узле ветвей горело нестерпимо ясной синевой.
Он показал еще пару приемчиков карате – каждый сопровождался хриплым двойным: “Кий-я, кий-я!”, но Гарриет даже не глянула в его сторону.
– Да о чем ты все думаешь? – раздраженно спросил Хили, откинув со лба челку.
Он отчего-то запаниковал, видя, как глубоко она ушла в свои размышления, он заподозрил даже, что она обдумывает какой-то тайный план, который не предполагает его участия.
Гарриет вскинула голову, так быстро, что ему даже на какую-то долю секунды почудилось, будто она сейчас вскочит и ему врежет. Но она сказала только:
– Я вспоминала ту осень, когда я была во втором классе. Как я выкопала могилу во дворе за домом.
– Могилу? – скептично переспросил Хили. Он и сам кучу ям вырыл у себя во дворе (подземные бункеры, туннели до Китая), но ничего глубже двух футов ему прорыть не удавалось. – Ну и как же ты залезала и вылезала?
– Она была неглубокая. Такая, – она развела руки в стороны, где-то на фут, – вот такой глубины. А по длине – как раз чтобы мне поместиться.
– И зачем тебе это сдалось? Ого, Гарриет! – воскликнул он, заметив на земле огромного жука с лапками и усиками дюйма по два. – Ты только глянь! Вообще! В жизни такого огромного жука не видал!
Гарриет нагнулась, без особого интереса поглядела на жука.
– Да, большой, – сказала она. – Короче. Помнишь, как я попала в больницу с бронхитом? Когда пропустила школьный Хэллоуин?
– Ну да, – сказал Хили, отвернувшись от жука, борясь с желанием поднять его и с ним поиграться.
– Поэтому-то я и заболела. Земля была очень холодная. Я накрывалась палой листвой и лежала там до самой темноты, пока Ида не позовет домой.
– Знаешь что? – спросил Хили (не вытерпев, он вытянул ногу и потыкал жука большим пальцем) – В “Шоу Рипли”[20] была история про тетку, которая себе в могилу установила телефон. Набираешь номер, и телефон звонит под землей. Вот бред, правда? – Он уселся рядом с Гарриет. – Слушай, а прикинь вот что? Не, ну круто же. Представляешь, если б у миссис Бохэннон в гробу был телефон, и она такая звонит тебе посреди ночи и говорит: где мой желтый парик? Отда-а-а-а-а-ай мой желтый парик!
– Только попробуй! – оборвала его Гарриет, глядя, как он, изображая привидение, тянет к ней руки. Миссис Бохэннон играла на органе в церкви, она долго болела и умерла в январе. – И миссис Бохэннон в парике похоронили.
– А ты откуда знаешь?
– Мне Ида сказала. У нее все волосы выпали из-за рака.
Несколько минут они сидели молча. Хили поискал взглядом гигантского жука, но – увы – тот уже уполз; Хили покачался из стороны в сторону, принялся ритмично постукивать кедом по металлической приступке – бум, бум, бум, бум…
