Донна Тартт - Маленький друг
Одум сгреб деньги. Он, похоже, особо не вслушивался в то, что там говорил Фариш.
– Нет, сэр, – пыхтел он. – Он не заберет у меня то, что мое по праву! Я щас пойду прямиком в “Шевроле Дайала” и швырну ему их в лицо, – он снова шлепнул пачку денег на стол, – и я ему скажу, я скажу: “Отдавай мою машину, ты, мятная вонючка!” – Он старательно запихнул деньги обратно в правый карман джинсов, а из левого выудил четвертак. – Но сначала – вот тут у меня четыре сотни да твоих еще две, и я, пожалуй, еще разок надеру тебе жопу в “восьмерку”.
Дэнни Рэтлифф, который нервно описывал круги возле автомата с кока-колой, шумно выдохнул.
– Ставка высокая, – бесстрастно заметил Фариш. – Я разбиваю?
– Давай, – Одум с пьяным великодушием махнул рукой.
Фариш, не меняясь в лице, вытащил из кармана большой черный бумажник, который цепочкой крепился к поясу его комбинезона. Проворными движениями, будто кассир в банке, он отсчитал шестьсот долларов двадцатками и положил их на стол.
– Это целая куча денег, мой друг, – сказал Одум.
– Друг? – грубо хохотнул Фариш. – У меня есть всего два друга. Два лучших друга, – он поднял бумажник, в котором еще оставалась толстая пачка денег, чтобы его было получше видно. – Видишь? Вот мой первый лучший друг, и он всегда со мной, в кармане. И другой мой лучший друг у меня всегда под рукой. И друг этот – револьвер двадцать второго калибра.
– Пап, – с отчаянием сказала Лашарон, еще раз потянув отца за штанину. – Ну, пжалста.
– Ты на что это тут уставился, засранец?
Хили аж подпрыгнул. Над ним навис Дэнни Рэтлифф, глаза у него горели жутким огнем.
– Ну? Отвечай, засранец, когда тебя спрашивают.
Теперь все глядели на него – Реверс, Одум, Фариш, дядьки с креветколова и даже толстяк за кассой.
Словно откуда-то издалека раздался звонкий, писклявый голосок Лашарон Одум:
– Он со мной, пап, мы с ним книжки пришли посмотреть.
– Это правда? Да?
Хили так окаменел от ужаса, что и слова не мог вымолвить – только кивнул.
– Как тебя звать? – хрипло спросил кто-то с другого конца зала. Хили обернулся и увидел, что Фариш, как сверлом, буравит его своим зрячим глазом.
– Хили Халл, – не подумав, ответил Хили и тут же с ужасом зажал рот рукой.
Фариш сухо рассмеялся.
– Ты, малец, не из трусливых, как я погляжу, – сказал он, натирая кончик кия куском голубого мела, по-прежнему не сводя глаза с Хили. – Но если тебя что не заставляют говорить, то лучше и не говори.
– А-а, я знаю, кто этот мелкий говнюк, – сказал Дэнни брату, потом снова обернулся к Хили, дернул подбородком. – Говоришь, Халл твоя фамилия?
– Да, сэр, – жалко пискнул Хили.
Дэнни злобно, визгливо загоготал.
– Да-а, сэр. Вы только послушайте. Я тебе щас как дам, “сэр”, ты, мелкий…
– Мальчонка воспитанный, что ж тут плохого, – довольно резко прервал его Фариш. – Говоришь, Халл твоя фамилия?
– Да, сэр.
– Он родня тому Халлу, что разъезжает в старом “кадиллаке” с откидным верхом, – сообщил Дэнни Фаришу.
– Пап, – громко прервала Лашарон Одум наступившую тишину. – Пап, можно мы с Расти пойдем поглядим книжки?
Одум хлопнул ее по попе.
– Беги, беги, дочурка. Слышь, ты, – заплетающимся языком сказал он Фаришу, для пущего эффекта постукивая кием по полу, – если мы играем, то давай играть. У меня время поджимает.
Но Фариш – к огромному облегчению Хили – уже и сам начал выставлять шары на столе, напоследок окинув его долгим пристальным взглядом.
Хили собрал всю волю в кулак и сделал вид, будто поглощен чтением. Буквы прыгали у него перед глазами – в такт сердцебиению. Не гляди в ту сторону, твердил он себе, даже краешком глаза не гляди. Руки у него тряслись, лицо пылало, и Хили боялся, что его горящие щеки, словно пожар, привлекут к себе всеобщее внимание.
Фариш разбил шары с таким грохотом, что Хили вздрогнул. Шар со щелчком закатился в лузу, потом, спустя четыре-пять раскатистых секунд, за ним последовал второй.
Мужики с креветколова притихли. Кто-то закурил сигару, и у Хили разболелась голова – и от сигарной вони, и от пестрого, кричащего шрифта, который мельтешил у него перед глазами.
Тишина. Щелк. Снова тишина. Хили начал тихо-тихо отползать к двери.
Щелк, щелк. Воздух словно бы подрагивал от напряжения.
– Господи! – завопил кто-то. – А ты говорил, что этот хрен – слепой!
Началась неразбериха. Хили проскочил мимо прилавка и уже был возле двери, когда чья-то рука ухватила его за футболку и Хили, моргая, уставился прямо в лицо лысому кассиру с бычьей рожей. Он с ужасом понял, что до сих пор сжимает в руках “Тайны Зловещего особняка”, за которые он не заплатил. Хили принялся лихорадочно рыться в переднем кармане шорт. Но кассиру до него и дела не было, он даже и не глядел в его сторону, хотя в футболку, надо сказать, вцепился крепко. Его занимало то, что творилось у бильярдных столов.
Хили бросил на прилавок две монетки – десятицентовик и четвертак, и как только дядька отцепился, тут же выскочил за дверь. В бильярдной было темно, и солнце так и полоснуло его по глазам – ослепленный ярким светом он помчался куда-то, не видя перед собой дороги.
Близился вечер, и на площади уже никого не было – даже машин, и тех было немного. Велосипед, где велосипед? Он промчался мимо почты, масонского зала и уже одолел половину Главной улицы, когда вспомнил, что оставил велосипед в переулке возле мэрии и нужно возвращаться.
Он развернулся и, задыхаясь, побежал обратно. Переулок был темный, из-под плит пробивался скользкий мох. Однажды, когда Хили был помладше, он как-то забежал сюда, не подумав, и со всего размаху врезался в развалившегося там бродягу (кучу вонючих лохмотьев), который растянулся чуть ли не во весь переулок. Когда Хили шлепнулся прямо на него, тот, чертыхаясь, вскочил и ухватил Хили за лодыжку. Хили заорал, будто его облили кипящим бензином, и при попытке бегства потерял ботинок.
Но теперь Хили так перепугался, что ему было все равно, на кого он там может наступить. Он нырнул в переулок, чуть не поскользнувшись на поросших мхом плитах, и отцепил велосипед. Переулок был узкий, выехать отсюда было никак нельзя, даже развернуть велосипед тут и то было непросто. Он схватился за руль и вертел его и так, и эдак, пока ему наконец не удалось развернуть велосипед вперед и выкатить его на улицу, где, к ужасу Хили, его уже поджидали Лашарон Одум с младенцем.
Хили застыл как вкопанный. Лашарон неторопливо поддернула младенца на бедре и поглядела на него. Хили не мог взять в толк, чего ей-то от него нужно, но боялся раскрыть рот и поэтому просто стоял и таращился на нее, и сердце у него так и выпрыгивало из груди.
Так, казалось, они простояли целую вечность, но наконец Лашарон снова поправила младенца на бедре и сказала:
– Дай-ка мне ту книжку.
Хили молча вытащил журнал из заднего кармана и протянул ей. Не выказав ни малейшего признака благодарности, она невозмутимо подхватила ребенка одной рукой, а другую протянула за комиксом, но взять его не успела, потому что в него грязными ручками вцепился младенец. Он с самым серьезным видом подтянул комикс к лицу и затем осторожно сунул уголок в свой липкий, перемазанный чем-то оранжевым рот.
Хили аж затошнило – одно дело, если он сама хотела прочитать комикс, другое – если она решила отдать его младенцу пожевать. Лашарон даже не попыталась отнять у младенца комикс. Наоборот, она умильно поглядела на него – у-сю-сю – и принялась его нежно укачивать, как будто это был чистенький, симпатичный ребенок, а не обвешанный соплями недоносок.
– И чего это папочка плачет? – подсюсюкивая, бодро спросила она младенца, глядя прямо в его крошечное личико. – Чего это наш папочка там плачет? А-а?
– Оденься, – сказала Ида Рью Гарриет. – С тебя вон капает, весь пол залила.
– Не капает. Я пока шла домой, высохла.
– Все равно – оденься.
В спальне Гарриет содрала с себя купальник, отыскала какие-то бежевые шорты и единственную чистую футболку: белую, с желтой улыбающейся рожицей на груди. Эту футболку ей подарил отец на день рождения, и она ее терпеть не могла. Мало того, что футболка выглядела просто глупо, так ведь отец отчего-то решил, что она ей подойдет, и от этой мысли Гарриет делалось еще гаже, чем от вида самой футболки.
Откуда Гарриет было знать, что футболку с веселой рожицей (как и заколки с символом мира, как и все остальные яркие и бестолковые подарки, которые отец слал ей на день рождения) выбирал вовсе не отец, а его нэшвилльская любовница, и если б не эта самая любовница (которую звали Кэй), ни Гарриет, ни Эллисон вообще бы никаких подарков не получали. У Кэй, наследницы заводика по производству газировки, был приторный голосок и мягкая, безвольная улыбка, а еще – пара лишних килограммов и небольшие проблемы с головой. Пила она тоже чуть больше, чем следовало бы, и они с отцом Гарриет частенько заливались в барах пьяными слезами, жалея его несчастных дочурок, которые вынуждены жить в Миссисипи с их чокнутой мамашей.
