Тимур Вермеш - Он снова здесь
– Вы мне кого-то напоминаете, – сказал пожилой маклер, показывая комнату прислуги рядом с кухней.
– Гитлер, Адольф, – кратко ответил я, деловито инспектируя пустые шкафы.
– Верно, – подхватил он. – Вот как только вы сказали, я сразу и узнал! А то как-то без формы. К тому же я думал, что вы снимаете усы.
– А это еще почему?
– Ну, просто. Я дома тоже первым делом снимаю ботинки.
– А я, по-вашему, снимаю усы?
– Да я подумал…
– Ага. А есть ли здесь спортзал?
– Комната для фитнеса? У прошлых жильцов не было, но перед этим здесь жил член жюри одного кастинг-шоу, он поставил тренажеры вон в той комнате.
– Есть ли какие-то детали, о которых я должен знать?
– Какие, например?
– Соседи-большевики?
– Может, и были в тридцатые годы. Но потом они… но потом вы их… как бы это сказать?
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – помог я ему. – А еще что-нибудь?
– Ну не знаю…
У меня вдруг защемило сердце при воспоминании о Гели[79].
– Я не желаю селиться в квартире самоубийцы, – твердо сказал я.
– С тех пор как мы занимаемся этим объектом, здесь никто себя не убивал. Да и раньше тоже нет, – поспешно добавил маклер, – насколько мне известно.
– Квартира хорошая, – сухо сказал я, – цена неприемлема. Вы снижаете на триста евро, и мы заключаем сделку.
Я повернулся, чтобы идти. Было уже почти полвосьмого. Дама Беллини удивила меня, подарив после удачной премьеры билеты на оперу: давали “Нюрнбергских мейстерзингеров”, и она сказала, что сразу подумала обо мне. Она даже пообещала посмотреть оперу вместе со мной, чтобы доставить мне удовольствие, подчеркнув, что вообще-то не воспринимает Вагнера.
Маклер пообещал переговорить с хозяевами квартиры.
– Хотя скидки обычно не предусмотрены, – скептически добавил он.
– Все возможно, если твоим клиентом становится Гитлер, – уверенно сказал я и направился своей дорогой.
Стояла на удивление мягкая погода для конца ноября. Небо давно уже помрачнело, а вокруг гудел и шумел большой город. На какой-то момент мной вновь овладела прежняя лихорадочность, старая боязнь азиатских толп, желание срочно увеличить военный бюджет. Потом беспокойство сменилось хорошим чувством, что за последние шестьдесят лет катастрофа над нами все-таки не разразилась и Провидение выбрало верный момент для того, чтобы призвать меня, да еще оставило мне время хоть раз сходить на оперу Вагнера.
Я расстегнул пальто и спокойно шел по улицам. Ко многим магазинам подвозили большие связки еловых и сосновых веток. Когда суматоха немного утомила меня, я свернул в маленькую боковую улочку. Думая об улучшении каких-то деталей в моей передаче, я прошел мимо освещенного спортивного центра. Изрядная часть народонаселения находилась в отличной физической форме – правда, в основном почему-то женщины. Конечно, натренированное тело иногда облегчает роды, повышает защитные силы организма и здоровье матери, но, в конце-то концов, нашей целью не является выведение сотни тысяч солдат в юбках. Однозначно требуется повысить процент молодых мужчин в спортивных заведениях. В такие раздумья я был погружен, когда двое мужчин преградили мне дорогу.
– Эй ты, еврейская свинья, – сказал один.
– Думаешь, мы будем спокойно смотреть на то, как ты позоришь Германию? – сказал другой.
Я медленно снял шляпу и показал мое лицо в свете уличных фонарей.
– А ну смирно, подонки, – невозмутимо сказал я, – или вы кончите, как Рём!
Некоторое время все молчали. Потом второй выдавил сквозь зубы:
– Что ж ты за больная такая свинья! Сначала приделываешь себе это честное лицо, а потом наносишь Германии удар в спину!
– Больная и ненужная свинья, – сказал первый.
Его кулак с удивительной скоростью направился к моей голове. Я постарался сохранить осанку и гордость и не уклоняться от удара.
Это было как попадание пули. Никакой боли, только скорость, только мощное столкновение, и стена с тихим шелестом полетела на меня. Я пытался найти опору, что-то крепко ударило меня по затылку. Дом проскользнул мимо меня вверх, я на ощупь запустил руку в карман пальто, ухватился за билеты на “Мейстерзингеров” и вытащил их, в то время как удары все набирали силу. У англичан, наверное, новые пушки, что за убийственный ураганный огонь, стало так темно, и как только у них получается так метко стрелять, наш окоп, как конец света, я уже не знал, где мой шлем и где мой верный пес, мой Фоксль, мой Фоксль, мой Фоксль…
Глава XXXIV
Первое, что я увидел, был резкий неоновый свет. А первое, что я подумал: надеюсь, кто-нибудь уже позаботился об армии Венка. Потом я осмотрелся, и аппараты вокруг меня подсказали, что беспокойство об армии Венка в настоящее время, пожалуй, не особенно актуально.
Рядом со мной находилась своеобразная стоячая вешалка, к которой крепилось много пластиковых мешочков. Их содержимое медленно стекало в ту мою руку, которая не была закрыта неподвижным гипсовым покрытием. Определить это было не так-то легко, потому что глаз на стороне гипса не открывался. Все это меня насторожило, поскольку производило впечатление крайне болезненных травм, однако я не ощущал никакой боли, кроме постоянного гула в голове. Я повернул ее, чтобы чуть лучше понять свое состояние, а затем осторожно приподнял, что сразу же повлекло за собой колющую боль в грудной клетке.
Я услышал, как со стороны невидящего глаза открылась дверь. Я решил не поворачиваться туда. Над переносицей показалось лицо медсестры.
– Вы проснулись?
– … – ответил я.
Это был вопрос о сегодняшней дате, но из моего рта вышел то ли кашель, то ли треск.
– Как хорошо, – сказала она, – пожалуйста, не засыпайте пока, я позову врача.
– … – протрещал я в ответ.
Но я уже понял, что дело не в травме, а в некотором застое речевой мускулатуры вследствие, очевидно, длительного неиспользования. Я чуть активнее покрутил работоспособным глазом. В поле зрения попал столик с телефоном и букетом цветов. Я заметил прибор, видимо, измерявший мой пульс. Попытался подвигать ногами, но тут же перестал, предвидя, что это обернется болью. Вместо этого занялся короткими речевыми упражнениями, ведь мне наверняка захочется задать вопросы моему лечащему врачу.
Но долгое время ничего не происходило. Я уже и забыл, каково это – лежать в больнице, если ты не фюрер и не рейхсканцлер. Пациент должен отдыхать, но на самом деле он только и делает, что ждет. Ждет медсестры, процедур, врачей – все это происходит якобы “скоро” или “сейчас”, причем “сейчас” означает через полчаса или минут сорок пять, а “скоро” – через час или больше.
Я вдруг ощутил некую настоятельную потребность, но тут же почувствовал, что об этом уже предусмотрительно позаботились. Я бы с удовольствием немного посмотрел телевизор, но понятия не имел, как его включить, да и сил на это не было. Так что я неподвижно смотрел на стену напротив, пытаясь реконструировать последние события. Я вспомнил краткий момент в машине скорой помощи, визжащую фройляйн Крёмайер. В голове то и дело вспыхивал раздражающий отрывок из фильма, где я, узнав о капитуляции Франции, вдруг принимаюсь на радостях пританцовывать и подпрыгивать. Правда, на мне не форма, а бирюзовая балетная пачка. Потом ко мне подошел Геринг, держа за уздечки двух оседланных северных оленей, и сказал: “Мой фюрер, когда будете в Польше, привезите оттуда немного творога, я приготовлю нам сегодня вечером кое-что замечательное!” Я осмотрел себя и растерянно ответил ему: “Геринг, какой же вы олух, у меня даже нет сумки!” На что Геринг расплакался, а кто-то потряс меня за плечо:
– Господин Гитлер? Господин Гитлер?
Я вскочил… то есть приподнялся, насколько это было возможно.
– Пришел врач отделения!
Молодой человек в белом халате протянул мне руку, которую я кое-как пожал.
– Ну вот, нормально, – сказал он. – Я доктор Радулеску.
– Для вашего имени вы говорите на удивление без акцента, – прохрипел я.
– Для вашего состояния вы говорите на удивление много, – не остался в долгу импортированный доктор. – Знаете, как я такого добился?
Я вяло покачал головой.
– Тринадцать лет в школе, девять семестров медицины, два года заграничной практики, а потом женился и взял фамилию жены.
Я кивнул. Потом закашлялся – стало так больно, что пришлось сдерживать кашель. Одновременно я пытался хоть как-то сохранять ауру сильного лидера, и в результате какие-то неприятные мелочи остались в носу. В общем и целом чувствовал я себя неутешительно.
– Хочу сразу сказать: ваше здоровье не столь плохо, как видимое состояние. У вас нет ничего, чего нельзя было бы исправить или привести со временем в порядок.
– Го… лос?.. – кашлянул я. – О… ратор…
– С голосом вообще ничего не случилось. Это просто отсутствие практики и сухость. Вам надо пить как можно больше. Если я правильно понимаю, – он опустил взгляд на край кровати, – вам пока даже об отходах жизнедеятельности можно не беспокоиться. Так, что тут у нас еще? У вас чудовищный перелом скулы, сильное сотрясение мозга. Много ушибов челюсти, но самое потрясающее, что она все-таки не сломалась. Коллеги из реанимации сразу предположили, что это кастет – в таком случае благодарите вашего Господа Бога, и не один раз. Опухший глаз выглядит жутковато, но он будет работать. Далее: сломанная ключица, сломанная рука – перелом гладкий, просто идеальный, – пять сломанных ребер. И нам пришлось вас разрезать, чтобы справиться с разрывом печени. И кстати, должен вас заверить: у вас одна из самых красивых печеней, какие мы здесь видели. Не употребляете алкоголь, да?
