Эндрю Миллер - Чистота
В первые недели мая, когда начинают распускаться свежие листочки, бабочки пробуждаются от зимнего сна и маленькие цветочки упрямо пробиваются сквозь трещины в прокопченных стенах, Жан-Батист чувствует, что он все время чего-то ждет. Правда, не ведает, чего именно. Может, приезда сестры Лекёра? Сердитой, испуганной, озадаченной. Или неожиданного появления сурового государственного чиновника, такого, от которого не спасет даже министр. Удивительно часто инженеру приходится напоминать себе, что он не убивал Лекёра, что Лекёр застрелился сам. Такова правда. Но не должна ли она быть более убедительной, более очевидной?
Двадцать второго, двадцать третьего и двадцать четвертого мая у Жан-Батиста случается страшный приступ мигрени, самый тяжелый с тех пор, как ему раскроили череп. Он лежит в бывшей комнате Зигетты, в бывшей кровати Зигетты с тряпкой на глазах, сжимая и разжимая кулаки. На его грудь давят шестнадцать метров земли с известкой. Потом, как обычно, боль проходит вместе со рвотой. Он полощет рот, делает несколько глотков воды, берет шляпу и, пошатываясь, выходит из комнаты.
В городе жара. После заката целый час, а то и дольше горячий воздух поднимается волнами от камней мостовой. На кладбище рабочим требуется добавлять в коньяк больше воды, им это необходимо. Они копают в одних рубахах. К середине утра ткань прилипает к спинам. Работа замедляется. В голубом небе над склепами резвятся стрижи и ласточки. Кажется, что всю зиму люди держались за какую-то идею, имели твердость, которую теперь забирает у них жара. Инженер ощущает это наряду со всеми и даже больше, чем все. Его томит желание все бросить, покончить с этим раз и навсегда. Чтобы не подавать виду, Жан-Батист подгоняет шахтеров, беспокойными шагами ходит взад-вперед по краю могилы, больше говорит, больше кричит. Когда кому-нибудь из рабочих не удается поднять лебедкой люльку с костями, инженер тянет веревку вместе с ним. Когда нужно установить шахтную крепь, он лезет на дно, чтобы лично руководить постройкой. Ночью он следит за погрузкой костей на каждую телегу, снует туда-сюда между улицей и кладбищем, разговаривает с кучерами и даже с молодыми священниками, которые до сих пор в волнении поглядывают на двери церкви, опасаясь появления Кольбера, хотя никто не видел настоятеля уже много недель.
Под влиянием, как ему кажется, минутного порыва, а на самом деле скорее из желания в чем-то признаться, он рассказывает Элоизе, что стал забывать слова. Субботнее утро. Оба стоят на коленях в кровати, их чресла влажны, его семя блестит на ее животе. Тела их скрадывает тень от закрытых на две трети ставень.
Ему все равно трудно утаивать от нее этот недуг, да и от всех остальных тоже, трудно и утомительно, поэтому он рассказывает ей, как у него не получается прочесть страницу книги и не запнуться на каком-нибудь слове, как он до сих пор неожиданно немеет при виде самой обычной вещи. Говорит, что у него есть блокнот со списком забытых и вновь обретенных слов.
Она целует его в лоб, через голову натягивает сорочку, полностью открывает ставни и берет книгу. Ее написал какой-то англичанин с французской фамилией – «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка». Держа книгу, чтобы было видно обоим, она медленно читает страницу вслух. Вторая страница достается ему, третья снова ей. Через час он спрашивает:
– Это правда?
Она смеется.
– Тебе понравилось?
Он кивает. Понравилось. Человек, заброшенный на остров. Его одиночество и изобретательность. Все очень близкое.
– За это, – говорит он, – я сколочу тебе книжный шкаф. Поставим его вон там, у стенки.
Она благодарит, а потом добавляет:
– Но не очень большой, чтобы проходил в дверь.
– В дверь?
– Мы же не всегда будем тут жить, – говорит она, – правда?
Рабочим теперь требуется больше грога, к тому же следует изыскать прибавку к их жалованью. (Надо распределить между горняками деньги, предназначавшиеся Лекёру.) Но так не пойдет. Не получится. Все равно не хватит. Да еще Гильотен предупреждает, что работать на жаре вредно, крайне вредно. Испарения, инфекция. Гнилостный воздух под жарким солнцем становится еще опаснее. Уже четверо – жильцы одной палатки – поражены лихорадкой, которая превратила их в слабые, апатичные создания, похожие на вянущие цветы. Доктор рекомендует проводить все работы ночью, а еще лучше приостановить их до более прохладной осенней поры.
– Приостановить?!
– Разве это не самое разумное?
– Когда придет осень, – говорит Жан-Батист, – я тут останусь работать один.
– Думаете, они не вернутся?
– А вас не удивляет, что они вообще до сих пор не сбежали?
Лекарь и инженер прохаживаются вместе в конце дня, когда рабочих кормят ужином. Дойдя до западной границы кладбища, они, развернувшись, идут назад в тени от стены.
– А как насчет церкви? – спрашивает инженер.
– М-м-м?
– Можно взяться за церковь. Там прохладно.
– Начать разбирать церковь?
– Потребуются еще люди. Специалисты. Но немного.
– Она кажется исключительно крепкой, – говорит Гильотен, остановившись и глядя на поднимающийся, словно испещренная полосами скала, черный западный фасад.
– Здания – это главным образом воздух, – отвечает инженер, цитируя великого Перроне. – Воздух и пустое пространство. К тому же на свете нет ничего, что нельзя было бы разложить на составляющие. С достаточным количеством людей можно за неделю и Версальский дворец превратить в груду камней.
Чем больше инженер обдумывает эту мысль, тем сильнее убеждает себя, что она пришла к нему уже давно. Он делится своей идеей с Арманом.
– О, моя чудесная церковь! – начинает причитать Арман с широкой улыбкой на лице.
– Но это означает, что орган тоже погибнет, – говорит Жан-Батист.
– Естественно.
– Ты не против?
– Я уже говорил тебе. Той ночью, когда мы делали надписи. Нельзя обижаться на будущее, равно как и на его вестников.
– А будущее всегда прекрасно, что бы оно с собой ни несло?
– Да, – не колеблясь ни минуты, отвечает Арман.
– Я в это не верю.
– Подумай о свете.
– О свете?
– Церковь кладбища Невинных пять веков пестовала свои тени. Ты их освободишь. Впустишь в храм свет и воздух. Впустишь небо. Это и есть будущее!
– Это, – возражает Жан-Батист, – метафора.
– Метафора? Ты где учился?
– В Ножан-ле-Ротру.
Рассвет. Жан-Батист лежит в постели, глядит, нахмурившись, в смутное пространство над головой и пытается сообразить, как лучше снести церковь. Что именно мэтр Перроне говорил по этому поводу? Или они проходили снос зданий, когда Жан-Батист был дома, в Белеме, помогал ухаживать за отцом? Если бы церковь стояла где-нибудь на отшибе, он просто взорвал бы ее. Видит Бог, что он получил бы достаточно дымного пороха из калия, что в избытке содержится в кладбищенской почве. Но церковь, стоящая у самой середины Рю-Сен-Дени? В теории, конечно, здание можно взорвать изнутри: заложить заряд и обрушить его таким образом, чтобы осталось лишь небольшое облачко пыли над грудой камней. На практике же… он никогда не слышал, чтобы такое кому-нибудь удавалось. Пять или шесть лет назад в Риме произошел подобный случай – понадобилось быстро убрать одну старую базилику. В крипту заложили бочки с порохом, запалы, подожгли фитили и снесли с лица земли и базилику, и большую часть окрестных домов. Две сотни мужчин, женщин и детей взлетели на воздух. В Ватикане дрожали стекла. Жан-Батист не может вспомнить, что сталось с инженером. Продолжает ли он работать? Или его все-таки повесили?
Для церкви кладбища Невинных нужен более тщательный, более прозаический подход. Снять покрывающие крышу свинцовые листы и черепицу, перепилить стропила, убрать обрешетку, потом сбросить все это внутрь здания. Пусть церковь исчезает медленно, как воспоминание. Интересно, колонны цельные или собраны из отдельных камней? А фундамент? В такой близости от реки вся конструкция вполне может плавать в грязи.
Надо будет поговорить с Манетти. И с Жанной. Если он снесет церковь, та же судьба постигнет и их дом. А если будет снесен дом, то инженер, как и обещал, должен найти пономарю с внучкой новое жилье. Свинцовые листы и черепица, если их выгодно продать, должны принести средств более чем достаточно, чтобы обеспечить обоих на долгие годы.
Как, к слову, у нее дела – у девушки, в чей дом он поселил насильника? Гильотен говорит, что левый глаз у нее стал хуже видеть, но в остальном здоровье Жанны с каждым днем все крепче. Сам же инженер, хотя уже прошло почти два месяца, старается не оставаться с ней наедине. Он помнит, как ее передернуло от его прикосновения в ту ночь, когда она лежала на кухонном столе. И он намерен ждать еще дольше, чтобы, окажись они наедине, рядом не явился бы Лекёр, вожделеющий и злобный. Но если ждать слишком долго, может возникнуть другая проблема, не замечать которую будет столь же трудно. Лиза Саже говорит, что Жанна тяжела, во всяком случае, хозяйка Армана поделилась своими опасениями с Элоизой. Полной уверенности пока нет. Нужно получить определенные подтверждения, но сама Жанна с ними не откровенничает. Впрочем, трудно себе представить, чтобы такая женщина, как Лиза Саже, ошибалась. Отразятся ли на младенце обстоятельства его зачатия? Многие уверены, что да.
