Эндрю Миллер - Чистота
– Валансиана.
– По названию шахт?
– Это всего лишь… игра, – говорит Жан-Батист.
– Вы были идеалисты. Мечтатели.
– Мы были молоды.
– Конечно. А умные молодые люди любят играть в такие игры. Теперь, полагаю, вы освободились от своего порока? – Доктор смотрит на Жан-Батиста, усмехается и, подойдя к другому столу, поднимает крышку гроба. – Бедная Шарлотта, – говорит он. – Эти посмертные приключения ее не украсили. Так вы говорите, что сами принесли ее назад?
– Да.
– Можно предположить, что он набросился на Жанну, когда понял, что Шарлотта ни при каких условиях не может откликнуться на его притязания. – Доктор кладет крышку на место, задумчиво по ней постукивает. – А настоятель? Есть какие-нибудь новости?
– Никаких.
– Исчез?
– Было темно, а потом вообще началась неразбериха. Мне думается, он где-то в церкви.
– Спрятался, да? А вам не очень-то хочется его разыскивать? Разве только с лопатой, чтобы было чем защищаться. Ну и утречко выдалось! Вам не позавидуешь. Однако не сомневаюсь, что министр разглядел в вас человека, на которого можно положиться в подобных обстоятельствах.
Несколько секунд оба смотрят на труп на столе. Полуоткрытые глаза придают обезображенному лицу выражение, как будто человек напряженно пытается что-то вспомнить. Затем инженер и доктор отворачиваются и отходят, словно покойник уже перешел ту грань, за которой его персона ничего более не значит.
Глава 14
На кладбище приходит Элоиза. Жан-Батист за ней не посылал, она приходит, повинуясь собственным дурным предчувствиям. Стучит в дверь. Один из рабочих – Йос Слаббарт – открывает. Хотя Элоиза часто смотрела вниз на кладбище из окон дома, она впервые оказывается внутри его стен. На миг она приостанавливается, чтобы охватить взглядом то, что ее окружает, – крест, каменные фонари, склепы, насыпи из костей, палатки, – потом Слаббарт ведет ее к домику пономаря. Услышав о том, что произошло, она кладет свою руку на руку пономаря, а затем снимает с гвоздика у лестницы Жаннин передник. Она напоминает Жан-Батисту, что выросла на постоялом дворе и что какими бы недостатками ни обладали ее родители (явно не отягощенные заботой о своем чаде), свое дело они знали хорошо и постарались обучить этому и дочь. Подоткнув юбки, Элоиза садится на корточки у холодного очага.
– Сперва огонь, – говорит она, и ее длинные пальцы быстро перебирают хворост.
Следом за Элоизой является месье Лафосс. В его сен-жерменскую контору, едва успев собраться с мыслями, инженер отправил посыльного с письмом. Донесение, составленное за кухонным столом, по мысли Жан-Батиста, должно было стать сухим, почти формальным перечислением событий прошедшей ночи. Однако когда инженер, прежде чем запечатать депешу, перечел ее еще раз, она неожиданно показалась ему похожей на одну из тех волнующих драм, полных историй о не ведающих своей судьбы смертных и не подвластных человеческому разумению богах, которые ему довелось листать в библиотеке графа С. в дождливые дни, когда невозможно было заниматься постройкой озерного «украшения».
Он отводит Лафосса взглянуть на тело Лекёра, но, разумеется, не предлагает навестить Жанну, которая едва ли спокойно воспримет человека, похожего на вестника смерти, у своей кровати.
Выходя из лаборатории, Лафосс прикладывает носовой платок к кончику бескровного носа.
– Она будет жить? – спрашивает он.
– Жанна? Именно этот вопрос мне задал он. Лекёр.
– И что вы ответили?
– Да. Она будет жить.
– Тогда не предвижу никаких трудностей.
– Буду весьма признателен вам, если вы скажете, что мне делать.
– Мы ведь на кладбище, не так ли?
– Так.
– Сколько покойников вы выкопали из могил?
– Точно сказать не могу. Думаю, несколько тысяч.
– Значит, если вы похороните еще одного, это ни на что не повлияет. Счет все равно будет в вашу пользу.
– Похоронить его? На кладбище Невинных?
– Похороните. И его самого, и все его имущество. Уберите его имя из всех документов, записей. И больше никогда о нем не упоминайте.
– Это указание министра?
– Это указание к исполнению.
Они идут к воротам кладбища. Дождь прошел, его сменила странная теплая сырость, какая бывает при лихорадке.
– Одним ртом меньше, – говорит Лафосс. – Одним жалованьем меньше. Вы сможете кое-что с этого поиметь. Страна обанкротилась, Баратт. Министр платит за вашу работу из собственного кармана. – Лафосс оглядывает кладбище, и на его лице медленно проступает отвращение. – Как вы это терпите? – спрашивает он.
Инженер открывает Лафоссу дверь.
– Мне кажется, у меня не было выбора.
– Не было. И все же…
– К этому привыкаешь, – говорит Жан-Батист.
В сумерках – среди облаков мелькает молодая луна – он провожает Элоизу на Рю-де-ля-Ленжери. Она готовила и убирала. Работала целый день. Он благодарит ее.
– Завтра опять приду, – говорит она. – И буду делать все, что делала Жанна. Схожу на рынок.
Жан-Батист хочет возразить – разве этого он желал для нее? Разве ему хочется, чтобы она стала хозяйкой на кладбище? Но он понимает, что не найдет никого более подходящего, на кого можно положиться.
– Я тебе заплачу, – говорит он.
– Да уж, заплатишь, – отвечает она, и оба улыбаются, глядя куда-то в сумрак. Впервые за этот день.
Они поднимаются к себе в комнату, не встретив по дороге ни Моннаров, ни Мари. Она зажигает свечу, он разводит огонь.
– Ты снова возвращаешься туда? – спрашивает она.
Он кивает.
– Я кое-что… не доделал.
– Конечно. – Она смотрит на свечу, гладит пламя рукой. – Мне страшно тебя отпускать.
– А мне, – отвечает он, – страшно, что если я не пойду сейчас, то больше уж никогда не смогу.
Глава 15
Он остановил выбор на общей могиле под номером четырнадцать. Ее только что опустошили, вычистили, землю горой навалили рядом. Могила достаточно удалена от палаток, поэтому есть надежда, что рабочие ничего не заметят. Самое подходящее место.
Кухня в домике пономаря пуста. Старик, верно, у Жанны наверху. А Лиза, скорее всего, пошла домой, к детям. Никто не будет любопытствовать, задавать лишние вопросы. Жан-Батист останавливается перед дверью архива, секунду медлит, испугавшись призрачного образа того, кто совсем недавно здесь обитал, затем решительно входит, кладет саквояж Лекёра на кровать и начинает быстро складывать в него те немногочисленные вещи, что покойный не поленился распаковать. Пару туфель с квадратными носами. Парик из конского волоса. Рубашку, наброшенную на конторку. Вязаный жилет. Две книги: «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо и «Человек-машина» Ламетри. Пустой флакон из-под настойки Гильотена. Недорогие часы. Перевязанные ленточкой бумаги о Валансиане.
Инженер смотрит на собственные часы. Еще слишком рано для того, что ему надлежит сделать. Он вынимает «Человека-машину» из саквояжа и присаживается к кухонному столу. Эту книгу он не читал. О Ламетри осталась не слишком приятная память. Провинциал, как и Жан-Батист, негодяй и умница, умерший из-за того, что объелся паштетом. Инженер открывает книгу и умудряется прочесть почти полстраницы, прежде чем спотыкается на каком-то слове. Отводит взгляд, снова смотрит на ускользающее слово, пытается сосредоточиться. Ничего, однако, не проясняется. Жан-Батист краснеет – в последние месяцы он вновь познал стыд былых школьных времен. Но вдруг стыд уступает место ощущениям куда более насущным. Спазм скручивает кишки, где-то слева, глубоко внизу живота, в его мягких кольцах. Потом резь отпускает, но для того лишь, чтобы снова вернуться с удвоенной силой. Такой, что инженер стонет. Он сует книгу в карман, встает с лавки, выходит и бежит – неуклюже, припадая на одну ногу, словно подбитое животное, – за церковь, к выгребным ямам, завешанным прорезанной холстиной. Как глупо появиться в этом месте среди ночи без фонаря! Инженер хватается за шест, ощупывает ногою землю, пытаясь найти дыру, одну из нескольких. Здесь? Здесь подойдет. Больше он терпеть не может. Спускает штаны (впопыхах теряет пуговицу) и освобождает кишечник от скопившихся нечистот, слышит, как жидкая масса шлепается поверх той, что уже есть в дыре. Замирает: тело как будто прислушивается к самому себе. Потом – новый спазм, почти сжигающий его изнутри. Не выпуская шеста из рук, Жан-Батист прижимает лоб к обструганной древесине, тяжело дышит и ждет очередного приступа. В нашу честь назовут площади, говорил тем утром в Валансьене Лекёр, и снег бился в окно. В честь тех, кто очистил Париж от скверны!
Теперь один из них мертв – лежит с простреленной башкой. А другой, вцепившись в шест, корчится над выгребной ямой с лужей из собственных испражнений.
Наконец он вырывает страницу из «Человека-машины», подтирается как можно тщательнее, бросает страницу, а за ней и книгу в дыру и натягивает кюлоты.
В домике пономаря он протирает руки уксусом. В очаге еле теплится огонь. Инженер ворошит угли, подкладывает полено. Ищет коньяк, но на этот раз не находит. Над его головой начинают скрипеть половицы, однако никто не спускается. Жан-Батист вновь выходит из дома, вглядывается в окутанные темнотой палатки, возвращается на кухню, зажигает фонарь и несет его в лабораторию. Там ставит фонарь на гроб Шарлотты и, ухватившись за отвороты Лекёрова кафтана, пытается поднять труп в сидячее положение, но Лекёр, умерший уже восемнадцать часов назад, окоченел и стал несгибаем, словно глиняная курительная трубка. Отступив, Жан-Батист заставляет себя отнестись к делу как к некоей технической задаче, после чего подходит к ногам Лекёра (один чулок спустился, обнажив холодную белую лодыжку), берется за ступни и спускает их вниз, так чтобы тело само передвинулось на край стола. Более или менее получается. Лекёр поднимается, хотя теперь он больше похож не на глиняную трубку, а на свернутый ковер – тяжелый, промокший скатанный ковер. Что-то падает на землю между инженером и покойником. Пистолет? Потом надо будет за ним вернуться. В три приема он поворачивает тело к себе спиной, подхватывает его под мышки, приноравливается к ноше и шаркает, пятясь, к выходу, как вдруг слышит, что кто-то отодвигает холст, служащий дверью лаборатории.
