Яков Томский - Отель, портье и три ноги под кроватью
Орианна могла бы сказать: «Нет, Том ничего не бросал. Может быть, он бросил их на стол, но, конечно, не хотел никого задеть, и он ничего не швырял – по крайней мере, я не видела». Тогда я мог бы добавить: «Так и было», что означало бы двоих против одного, и мы вышли бы сухими из воды. Я бы купил Орианне бутылку «Бругал» за беспокойство.
– У нас есть свидетельство того, что вы бросали некоторые предметы в лицо Саре.
– Ей в лицо? Я никогда не бросал ничего ей в лицо, я…
– Стоп. Томас, послушай…
Именно тогда я подумал: почему здесь нет Сары?
Директор по персоналу откашлялась.
– Мы решили прекратить твои трудовые отношения с отелем.
Тео услышал это дерьмо. Он произнес:
– Прассс… тите?
– Я уволен?
– Да, Томас, мы решили прекратить твою работу в отеле. Решение вступает в силу немедленно.
Последовало долгое, долгое молчание, когда вся кровь в моем теле ушла в ноги и начала снова подниматься вверх, заполняя меня снизу, как кувшин, и оставляя лицо мертвенно-белым.
– Меня никогда раньше не увольняли. Что теперь?
На какое-то мгновение я почувствовал себя потерянным маленьким мальчиком.
– Собери вещи, сдай свою кассу и покинь отель.
Звучит легко. Казалось бы, все: забери свои манатки и вали. Когда я сел, все вокруг на секунду побелело; Тео смотрел на меня так, будто мы узнали, что у меня рак. Похоже, он даже не хотел прикасаться ко мне.
Вскоре мне помог встать на ноги Майк, большой, агрессивный сотрудник отдела безопасности.
– Пойдем, Том. Ты должен забрать свои вещи и уйти.
– Я правда уволен? Я могу сказать всем?
– Нет, просто собери вещи и уходи. Тихо.
Нахер всех! Я шел через фойе, ведомый за локоть большим плохим Майком, и рассказывал всем – посыльным, швейцарам, консьержам и гостям.
– МЕНЯ УВОЛИЛИ. МОИ ТРУДОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ С ОТЕЛЕМ ПРЕКРАЩЕНЫ. МЕНЯ УВОЛИЛИ.
И знаете, что странно? Все решили, что я шучу. Они все улыбались мне, качая головами:
– О, Томми. Он такой смешной».
Я рассказал Бену в подсобке, пока чистил свой почтовый ящик.
– Уволен, да? Понимаю. Чистишь почтовый ящик, да? Твою мать.
Через двадцать минут меня вытолкали за дверь служебного входа. Мне предоставили два мешка для грязного белья, куда я засунул все свое барахло, накопленное почти за десять лет работы – письма, фотографии, значки, ручки, книги о Бобе Дилане, которые Серый Волк пытался заставить меня читать, дезодоранты, связку носков; вещи на целую жизнь, теперь казавшиеся мусором, засунутым в два мешка для грязного белья.
Была пятница, семнадцать тридцать. Счастливый час.
Я потащил сумки через улицу к бару на Восьмой авеню. Я проходил мимо этого дурацкого с виду бара до и после каждой смены, отработанной в «Бельвью», и ни разу не вошел внутрь. Мы, конечно, пили в этом районе, но не здесь, потому что это место предназначалось для туристов. Но я пошел именно туда. Может быть, потому что бар был ближе остальных, это определенно казалось заманчивым в тот день. Может быть, я пошел туда потому, что знал: никаких знакомых мне не встретить. Бар был полон туристов и незнакомцев – новая обстановка. Я сел на стул в баре, прямо напротив отеля – отличный вид на фойе – поставил мешки для грязного белья по обе стороны от стула и заказал порцию текилы и пиво. В жопу!
Порцию текилы внутрь и полбутылки пива, чтобы смыть ее. Это первый шаг. Я должен был сделать первый шаг прежде, чем второй – то есть заказать еще по порции и выпить. Шаг третий – начать думать, обрабатывать информацию. Вся моя жизнь менялась, словно крепость, сползающая в океан; все скользило, трещало по швам, оглушительно грохотало и тряслось. Поднялась туча пыли. Я вылил на нее еще порцию текилы и пива и подождал, пока вся эта муть не скатится в океан, чтобы я мог посидеть в тишине и придумать хоть что-нибудь, посмотреть свежим взглядом на новый пейзаж.
С одной стороны, на душе у меня странным образом полегчало. Я думал о порочности, обмане, абсолютном ребячестве отеля, менеджеров, о драках и факсах. Мне уже не нужно было поднимать руку, чтобы спросить разрешения сходить в туалет. Меня не доставали шепчущие проститутки и трофейные жены, гости с зип-пакетиками, утверждавшие, что они обнаружили клопов, хотя в пластике была всего лишь кожура от семян подсолнечника. Мне больше не надо было носить бейдж. Мой бейдж был где-то на дне одного из мешков. Мусор. Никому не нужный мусор.
С другой стороны, несмотря на счастливый час, в районе Таймс-сквер порция крепкого алкоголя и пиво обходились в четырнадцать баксов, а я в ту пятницу не смог намутить чаевых. У меня в кошельке было всего пять долларов. Мои денежные махинации остались в прошлом. Я достал дебетовую карту и, к своему стыду, начал тратить средства.
Вот они, первые реальные последствия: кто-то проткнул дыру в моем финансовом воздушном шаре. Он уже не наполнялся; он теперь шипел, сжимался, опускался обратно к земле.
Но у меня было много денег для побега.
В некотором смысле я освоился в Нью-Йорке, приехав сюда ни с чем и научившись укрощать город. Какой грязной, вороватой шлюхой он был; я украл много тысяч из его крошечной сумочки, и теперь пришло время двигаться дальше.
Я думал о Джули и Лос-Анджелесе. Я думал о Беккерах и их вилле в Кейптауне. Я думал о Джули в Кейптауне.
Если я правильно помню, то не хотел этой работы с самого начала, верно? Теперь я был вынужден что-то радикально изменить. Я уже выпил пять бутылок пива и пять порций текилы, и, вы знаете, чувствовал себя чертовски хорошо. Я достал телефон и положил его рядом с пивом, возможно, чтобы посмотреть расписание международных рейсов. Может, я просто был пьян (абсолютно верно!), но не мог отделаться от мысли: даже в этом холодном, полном туристов, дорогом баре солнце светит мне. Лето здесь, в Нью-Йорке, подходило к концу, и снег был уже не за горами, но на расстоянии в полпараллели, на другом континенте, приближалась весна. Все хорошее готовилось расцвести.
«Добро пожаловать на рецепцию: выезжаете?»
Выбрался ли я оттуда? Пишу ли я эти строки на затянутой москитной сеткой веранде, в то время как большое красное солнце садится над Африкой, рядом со мной на столе лежит книга, и теплый ароматный бриз из джунглей ласково треплет ее страницы? Извините, дорогие гости. Я в Бушвике, Бруклин. На мне сейчас бейдж. И я, похоже, на полчаса опаздываю на утреннюю смену.
Опять же, все эта проклятая желтая карточка профсоюза. После того как разлетелась новость о моем увольнении, мой телефон все выходные взрывался звонками и эсэмэсками от коллег. Девяносто пять процентов из них несли лживую чушь. Видите ли, я не прерывал стаж много лет и на момент увольнения был почти на самом верху. Это давало мне право отдыхать в календарные выходные и на Рождество. И это вешало мне на спину огромную мишень в глазах всех, кто был ниже меня и считал, что я, как одинокий белый мужчина без детей, не заслужил ни черта, особенно отдыхать в Рождество. Когда разнеслась весть о том, что «номер три по выслуге лет» уволен, все собрались в подсобке посмотреть на график, чтобы поделить бывшие мои дни; как стервятники, они отхватывали себе мясистые воскресенья и склевывали утренние смены. Они звонили супругам и говорили, что произошло нечто замечательное. Потом звонили мне и говорили, что не могут поверить в то, что такой ужас действительно случился.
Но это лишь сотрудники рецепции. Посыльные и швейцары были, если можно так сказать, довольно сильно недовольны таким поворотом событий. Отчасти из-за нашей искренней дружбы. Но в основном – из-за того, что со мной они неплохо зарабатывали. Если другой сотрудник регистрировал одного гостя пятнадцать минут, раздражая людей в очереди (что, в свою очередь, прямо влияло на размер чаевых), я пропускал гостей, как гаишник, одним взмахом руки: «Давай, давай, давай!»
Одно голосовое сообщение, одно из лучших в моей жизни, пришло от швейцара Марио через час после моего увольнения; звучало оно примерно так (знаете, с грязным акцентом нью-йоркского итальянца):
– Видишь, что происходит? Ты видишь, что происходит, когда берешь у меня двадцать баксов? Ты заебыш. Ваще ни о чем не беспокойся. Мои ребята в союзе вернут тебя во вторник, малыш. И не слишком напивайся на выходных, дрочилка.
Вот, пожалуй, самое милое голосовое сообщение, когда-либо полученное мной. Если вы не понимаете, почему оно такое замечательное, тогда в некотором роде я хреновый писатель.
Фраза о двадцатке, якобы взятой мной у Марио, напоминала о произошедшем за неделю до инцидента с письмами. Одна рок-группа дала Марио чаевые наличными, как поступают все нормальные музыканты (около пяти «бенни»), и Марио тогда должен был разделить их между посыльными и швейцарами, работавшими в ту смену. Он отдал сотенные троим сотрудникам, чтобы те разбили их, и вернулся позже – забрать двадцатки для парней. Он просто схватил стопки и отправился обратно на улицу. Когда он обошел их, раздавая банкноты одну за другой, то обнаружил, что ему самому осталось на двадцать долларов меньше. Цифры не сошлись. Первым делом Марио снова обошел всех посыльных и швейцаров и проверил, не переплатил ли. Но нет. Затем он подошел к столу и осмотрел нас всех. Один из нас, подумал он, недодал ему купюр. Отчего он решил, что это я? Это была часть шутки. Он знал, что я единственный, кто никогда не обманул бы его.
