Любко Дереш - Намерение!
Ничего.
Я сделал единственное, чего делать в таких ситуациях не стоит. Что было силы грохнул ему кулаком там, где сердце. Сложил руки в замок и грохнул еще раз. И еще раз. На четвертый раз я с ужасом заметил, как мои кулаки пробили в груди Тимки ямку. Я остановил себя и потрогал эту выемку пальцами. Мягкая до тошноты. Точечные кровоизлияния. Голова моя кружится, дайте за что-нибудь ухватиться…
– Курва! Курва! – прокаркал я, утратив равновесие. Повалился с корточек на зад. – О курва!
Я проломил ему всю грудину, превратив ее внутри в затопленный кровью мешок костей. Гематомы, переломы, пневмоторакс. Тимка был мертв, и, вполне вероятно, я добил в нем последний шанс ожить.
– Петр! – раздался отчаянный крик бабки. – Беги скорее!
– Что?! Ну что ты хочешь?!!
– Иди сюда! Я помираю!
Я метнулся к бабке в комнату. Она хватала ртом воздух, но глотки с каждым разом становились все меньше:
– Теперь уже точно… Йой, как я боюсь… Йой, Петрусь золотой мой… йой, рыбонька…
С каждым «йой» из нее вылетало по ковшику силы. И влетало по черной птичке. Я видел собственными глазами, как эти птички, похожие на дроздов, влетают ей в живот.
Я сел около бабки. Сердце мое просто выскакивало.
– Сейча… еще бы немно… Еще бы немноже… пожи…
Глаза. Мне нужны ее глаза. Но бабка закрывается, прячет голову под перину. Я силой опустил ей руки, чтобы она перестала заслоняться:
– Тихо! Тихо, помнишь, как мы глядели в глаза? Давай сейчас так. Как раз тот момент.
Бабка мотала головой и стонала. На улице поднялся ветер и бил изо всех сил в окна. Я выразительно чуял смерть. Где умирают двое, там третий полумертвый.
Бабка ерзала по подушке, но я снова силой сжал ее голову в ладонях. Впился взглядом ей в глаза.
Поймал.
Поймал взгляд. Она поймала взгляд. Мы увидели друг друга. Я расслабил руки, и бабка больше не крутилась. Мы загляделись друг в друга.
Вдруг я почувствовал, как моя кровь остановилась. Кровь сказала: «пшик» – и выпустила из себя весь жар, всю панику. Словно расплавленный металл влился в холодную воду, и холод победил.
Кровь охладела и превратилась в густую черную воду талой реки. В голове снова стало пусто. Развернулся лицом к наступающему времени и увидел, как Время накатывается на меня и на бабку. Накатывается и толкает. Накатывается и толкает большими клубками тошноты.
Отрываю взгляд. Меня тошнит, перед глазами плывут пятна. Сделал несколько глубоких вдохов и снова заглянул бабке в зеницы.
Бабушка не дрожала. Она глядела в меня, но не видела. Наши глаза – система полупрозрачных зеркал.
В моих глазах отражается бабушкин взгляд, а в бабушкином – взгляд смерти.
Таким образом я хотел увидеть взгляд смерти и остаться живым.
Я дышал свободно и глубоко, и это произвело на бабку гипнотизирующее впечатление. Она тоже успокоилась и падала в мои глаза, словно то были два бездонных колодца. Я глядел в нее и увидел, как что-то в ней отошло и теперь глядит на мир без страха. И в этот момент…
…Этот момент короче всего, что только можно представить, ибо он уже не принадлежит никому. Внезапное движение в глубине глаз, и я уже вижу тень, которая удаляется, неся мою бабушку под мышкой, словно овечку. Я посылаю взгляд в спину этой тени, и тень на миг оборачивается… глядит на меня через плечо… и я в двойном цугцванге, шах и мат – гляжу в глаза бабушки, которая видит, как смерть, которая несет ее под мышкой, оглянулась, чтобы углядеть меня. А я, таким образом, вижу себя глазами смерти и понимаю в одну долю момента вообще все.
Бабушка умерла.
9Я поднялся с кровати, переполненный знанием, которое никак не имел права забыть. Я даже хотел это записать, но хорошо, что не начал искать ручку, потому что обязательно забыл бы. Да и не смог бы обрисовать это словами, ибо все было вне их. Слова – талант живых.
Я снова и снова прогонял в памяти то, что увидел. Это было важнейшим из всего, что я мог узнать про смерть, оставаясь живым.
Я увидел последнюю тайну смерти. Я увидел, как из бабушкиных глаз точно в момент смерти вылетели зеркальца, и мне открылась истина – смерть ослепляет нас жизнью.
Все, что мы видим, – только отражения в зеркальцах, которые смерть держит у нас перед глазами. Круглые зеркальца, наподобие пенсне. Смерть ослепляет нас солнечными зайчиками нашего света. А мы так зачарованы собственным сиянием, что не способны увидеть что-то иное.
Но всегда, всегда наступает момент, когда смерть прячет свои зеркальца в карманы, забрав их из наших глаз, и вещи предстают перед нами такими, какие они есть на самом деле. Мы видим:
Смерть всегда рядом, и она не вручает призы победителям,
а только жмет всем руку —
благодарит всех, кто участвовал в соревновании.
С точки зрения Смерти все равны —
и тот, кто пришел первым,
и тот последний —
все одинаковы, ибо все,
в конце-то концов,
пересекают
магическую
черту;
и становится, наконец, понятно,
что финишная прямая —
вовсе не очередной старт.
Финиш есть финиш.
10Холодный и безмолвный, словно глыба льда, я выхожу в коридор. Из коридора видно веранду. На веранде видно тело электромонтера Тимки. Я пробую силой вызвать в себе панику, но ей нечем поживиться. Голова моя антарктида – холодная и ясная. Полная простых, последних решений.
Двое людей умерли одновременно. У меня нет мыслей, поэтому я вижу.
Пусто. Совсем пусто и немо.
Я вижу. Я вижу, какой безукоризненный подарок оставила для меня смерть в этой хате. Я вижу это резко и однозначно. Меж двумя смертями третий может прошмыгнуть незамеченным. Смерть двоих – перелетный шанс третьего.
Вот что мне хотела показать смерть. Либо я беру этот подарок, либо отступаю. Ловлю свой шанс, либо иду в тупик.
Мир простых решений.
11Я взвешиваю все – я делаю это безукоризненно. И я принимаю решение.
Настоящие решения – простые решения.
Я принимаю простое решение.
12Иду на кухню и открываю все краники на плите. Газ с шипением вырывается из конфорок.
Захожу в комнату к бабке. Тело лежит на кровати. Без пафоса. На трубе, что ведет к печи, тоже открываю краник.
Точно так же поднимаюсь в дедов кабинет. На окнах шторы, в комнате сумрак и уютная глухота книг. Одна печь стоит тут, и еще одна – в коридоре. Открываю газ в кабинете.
Захожу в белую комнату. В темпе скручиваю коврик, надеваю поверх него резинки, чтоб не раскручивался. Сворачиваю спальник и точно так же запихиваю его в мешок. Бросаю спальник на дно рюкзака, коврик приторочиваю стяжкою к рюкзаку сбоку. Оцениваю свою одежду. Рабочие штаны защитного цвета, на таких не видно грязи. Под полотняную куртку надеваю шерстяной гольф с молнией под горло. Это вместо шарфика, чтоб не задувало. Поверх куртки надеваю еще одну – она просторнее, с капюшоном и изготовлена из тонкой водонепроницаемой ткани. Специально от дождя или мокрого снега. Индейское слово анорак. Две куртки подходят, словно пошиты одна под другую. Рюкзак заполнен в идеальной пропорции. Все сходится наилучшим образом – все безукоризненно.
В коридоре уже висит кисловатая вонь газа. Сбегаю вниз по ступеням. На кухне хватаю свежую буханку хлеба и ночник из серванта. Хлеб кладу на самый верх в рюкзак. Зашнуровываю клапан, бац-бац – два замочка. Шлейка на правое плечо, шлейка на левое. Газ чувствуется даже на веранде. От запаха метана щемит сердце.
На пороге между верандой и коридором ставлю ночник, снимаю с него стеклянную колбу и зажигаю свечку. Толстый фитиль долго разгорается. Наконец поднимается трепещущий язычок. Я аккуратно отхожу, чтобы ненароком не погасить.
Через витраж на веранде гляжу, не видно ли соседей. Туман и изморось. Безлюдье.
Тихо выхожу из хаты, чтобы не поднимать сквозняков. В щелочку, перед тем как закрыть двери, убеждаюсь, что свечка горит ровно и не гаснет. Сбегаю с порога и выхожу на подворье. Вокруг ни души. Обо всем позаботилась сила. Сила, что правит людьми.
Каркнул ворон и взлетел, стряхнув с веток иней. Вокруг все бело и тихо. И свежо.
Я иду осторожно, ступаю там, где подтаяло, где следы незаметны. Выхожу на трассу и отправляюсь в путь. Несколько метров иду по асфальту, затем перехожу дорогу по диагонали и углубляюсь в поле. Поднимаюсь на кряж, под которым раскинулось Хоботное.
Движение под гору, две куртки, капюшон на голове. Плюс рюкзак. Мне жарко.
Разворачиваюсь лицом к бабушкиной хате. Все тихо. Никого нигде. Расстегиваю анорак и молнию на гольфе. Открываю шею и понимаю, что мне совсем не холодно. Сбрасываю верхнюю куртку, распрямляю ее, аккуратно складываю и прячу в карман рюкзака. Синтетика. Совсем места не занимает.
Сажусь на рюкзак и продолжаю наблюдать за хатой. Туман густеет, словно умышленно вбирает меня в себя, абсорбирует и делает невидимым. Я различаю ряды хат уже только по контурам на фоне заснеженного склона.
