Тимур Вермеш - Он снова здесь
Фройляйн Крёмайер перевела дыхание и проникновенно на меня посмотрела:
– Если б вы только видели, как она вынимала эту фотографию. Как будто та мильон евро стоит. Как будто это последняя фотография на Земле. Я сделала себе копию. Я ее полчаса уговаривала, пока она согласилась выпустить фотографию из рук.
Она опять наклонилась и, вытащив из рюкзака фотокопию, положила ее передо мной на стол. Я всмотрелся. На снимке были изображены мужчина, женщина и два малыша, они, наверное, находились на озере, по крайней мере, они лежали то ли на покрывале, то ли на большом пляжном полотенце. Можно было предположить, что это семья. Мужчине в плавках было лет тридцать, у него были короткие темные волосы и вид спортивный, белокурая женщина выглядела очень привлекательно. На головах малышей были бумажные пилотки, видимо, сложенные из газеты, а в руке у каждого – по деревянному мечу, с которыми они, улыбаясь, позировали. Я правильно угадал насчет озера – внизу было подписано темным карандашом: “Ванзее[67], лето 1943”. В общем и целом передо мной была образцовая семья.
– И кто это? – спросил я.
– Бабулина семья. Ее папа, ее мама, ее два брата.
Неужели я мог вести войну на протяжении шести лет и не знать о трагедиях, которые она порождает? О ранах, которые наносит душе преждевременная смерть близких?
– Кто из них умер? – спросил я.
– Все. Через шесть недель.
Я еще раз посмотрел на мужчину, на женщину и особенно на мальчишек и был вынужден прокашляться. Фюрер немецкого рейха должен быть неумолимо строг и к самому себе, и к своему народу, и кому, как не мне, соблюдать это правило. Да и сейчас я продемонстрировал бы непреклонную железную волю, если бы передо мной был снимок более позднего времени, изображающий, к примеру, солдата нового вермахта, даже если бы тот пал жертвой некомпетентной политики во время этой немыслимой афганской кампании. Но данный снимок явно относился ко времени, к которому я по-прежнему был привязан всей душой, и поэтому глубоко меня тронул.
Никто не может упрекнуть меня в том, что я не был готов в любой момент и без промедления на Западном и Восточном фронте пожертвовать сотнями тысяч ради спасения миллионов. Послать на смерть мужчин, которые брались за оружие, зная, что их жизни я употреблю во благо немецкого народа и в крайнем случае даже принесу в жертву. Вполне возможно, что передо мной один из таких мужчин, вероятно, у него сейчас фронтовой отпуск. Но женщина. Но мальчишки. Да вообще, гражданское население… Меня до сих пор душит беспомощный стыд от того, что я не смог лучше защитить народ. И этот пропойца Черчилль не постыдился допустить, чтобы самые невинные из невинных мучительно истлели в огневом штурме, как живые факелы его всепоглощающей ненависти.
Гнев и ярость тех лет опять вскипели во мне, и с увлажненными глазами я сказал фройляйн Крёмайер:
– Мне бесконечно жаль. Я сделаю… я обещаю вам, что приложу все-все силы к тому, чтобы ни один английский бомбардировщик больше не посмел приблизиться к нашим границам и нашим городам. Ничто не должно быть забыто, и когда-нибудь мы отомстим за каждую бомбу тысячами…
– Пожалуйста, – запинаясь проговорила фройляйн Крёмайер, – пожалуйста, перестаньте хоть на одну минуту. На одну минуту. Вы даже не знаете, о чем говорите.
Это было весьма непривычно. Много лет прошло с тех пор, как кто-то порицал фюрера, к тому же порицал несправедливо – обычно фюрер стоит в глазах народа слишком высоко, чтобы его можно было порицать. Фюрера вообще нельзя порицать, но надо верить ему, и вообще любое порицание вышестоящего лица необоснованно, а меня – тем более. Но все-таки фройляйн Крёмайер казалась глубоко огорченной, и потому я проглотил этот вырвавшийся в сердцах комментарий, тем более что повод для него был совершенно идиотичен. Ведь кому, как не мне, знать, о чем идет речь.
Поэтому я минуту помолчал.
– Может, вы хотите взять день отгула? – продолжил я потом. – Я понимаю, что ситуация для вас сложна. Я только хочу, чтобы вы знали, что я очень высоко ценю вашу работу. А если ваша уважаемая бабушка так недовольна, то вы, наверное, могли бы объяснить ей, что гнев ее падает не на того человека. Бомбардировки были идеей Черчилля…
– В том-то и дело, что на того! На того самого человека! В этом весь ужас! – закричала фройляйн Крёмайер. – Кто говорит про бомбардировки? Эти люди погибли не от бомбардировок. А в газовой камере!
Я опешил и еще раз взглянул на фотографию. Мужчина, женщина, двое мальчишек не выглядели ни преступниками, ни цыганами и нисколько не были похожи на евреев. Хотя, если присмотреться к чертам лица… но нет, это самовнушение.
– А где же на снимке ваша бабушка? – спросил я и сразу же сам догадался.
– Она их снимает. – Голос фройляйн Крёмайер звучал как-то шершаво, словно необработанная древесина. Она неподвижно глядела на стену перед собой. – Это единственный снимок семьи, который у нее остался. А ее самой там нет.
Слеза цвета туши потекла по ее щеке.
Я протянул ей платок. Она вначале не отреагировала, а потом взяла платок и размазала тушь по лицу еще сильнее.
– Может, это была ошибка? – спросил я. – Я имею в виду, эти люди совершенно не похожи на….
– И это аргумент? – холодно спросила фройляйн Крёмайер. – Что, если бы их убили по ошибке, то все тип-топ, что ли? Нет, ошибка в том, что кому-то вообще приходит в голову мысль убивать евреев! И цыган! И голубых! И всех, кто не влезает в рамки. А я вам открою секрет! Фокус вот в чем – если вообще не убивать людей, тогда и по ошибке никого не убьешь! Легко и просто!
Я стоял в некоторой растерянности. Меня весьма озадачил этот выпад, хотя я в принципе осведомлен о том, что эмоциональный мир женщины гораздо нежнее мужского.
– Так, значит, это случилось по ошибке… – сделал вывод я.
Но не успел закончить фразу, потому что фройляйн Крёмайер вскочила и заорала:
– Нет! Совсем не по ошибке! Они были евреи! Их сунули в газовую камеру на законных основаниях! Потому что они не носили звезд. Они спрятались и сняли звезды, они надеялись, что никто не догадается, что они евреи. Но увы, какой-то тип навел полицию! Они были не просто евреи, а еще и нелегальные евреи! Теперь вы довольны?
Честно говоря, да. Но вообще – невероятно, даже я сам лично никогда не арестовал бы этих людей, настолько по-немецки они выглядели. Я был так ошарашен, что первая мысль, которая у меня возникла: надо будет при случае еще раз выразить признательность Гиммлеру за его основательную, неподкупную работу. Однако в данный момент мне все-таки показалось, что предпочтительнее будет не отвечать честно и правдиво.
– Простите, – вдруг нарушила она тишину. – Да вы, конечно, ни при чем. Да по фиг. Я не могу обидеть бабулю, так что не буду у вас больше работать. Она ж помрет с горя. Поймите же… ну почему вы не можете сейчас просто сказать: “Как же жалко семью вашей бабушки, какая ужасная ошибка!” Ну любой нормальный человек так бы сказал. Или скажите, что вы и дальше будете вкалывать, чтоб до всех людей наконец дошло, что это были за свиньи! Потому что типа вы, и я, и все мы тут трудимся ради того, чтоб такого больше не произошло. – И она почти умоляющим тоном добавила: – Ведь это правда, да? Ну скажите так! Просто для меня!
В памяти вдруг всплыла Олимпиада 1936 года. Может, и неслучайно, поскольку женщина на фотографии напомнила мне именно еврейку-фехтовальщицу Хелену Майер. Итак, представьте себе: у тебя в стране Олимпийские игры – великолепная возможность для самой лучшей, первоклассной пропаганды. Можно произвести хорошее впечатление на заграницу, выиграть время для вооружения, если еще слабоват. И приходится решать: а следует ли одновременно с Олимпиадой и дальше преследовать евреев, сводя тем самым на нет все вышеприведенные преимущества? Нужно уметь четко расставить приоритеты. Потому я допустил участие Хелены Майер, хотя она принесла нам лишь серебро. Нужно уметь сказать себе: хорошо, четырнадцать дней я не буду преследовать евреев. Да хоть три недели. Итак, как в те времена, так и сейчас требовалось выиграть время. Да, я получил первую волну народного одобрения, уже имел определенный успех. Но стоит ли за мной целое движение? Мне была нужна и приятна фройляйн Крёмайер. А если в венах у фройляйн Крёмайер обнаруживается неопознанная часть еврейской крови, то к этому надо приспосабливаться.
Меня это вовсе не смутило. Если прочий генетический материал в порядке, тело в состоянии справиться с небольшой еврейской добавкой, и та не повлияет на характер и расовые признаки. И когда Гиммлер порывался это оспорить, я всегда указывал на моего славного Эмиля Мориса. Еврейский прадед не помешал ему стать моим верным соратником, всегда рядом в битвах, в залах и на выступлениях, на передовой в борьбе с большевистской гадиной. Я лично позаботился о том, чтобы он остался в рядах моих войск СС, ибо фанатичные, гранитные убеждения могут все, могут даже влиять на наследственность. И кстати, я лично наблюдал, как с течением времени Морис с железной непреклонностью умерщвлял в себе еврейскую составляющую. Возрождение нордической расы внутри отдельно взятого себя самого и только силой духа – это феноменально! Однако верная, но еще слишком юная фройляйн Крёмайер до этого пока не доросла. Осознание мелкой еврейской части внутри себя подорвало ее решимость, и это следовало немедленно пресечь. Не в последнюю очередь из-за ее положительного влияния на господина Завацки, и наоборот. Игры 1936 года. Опять напрашивалось сокрытие истинных целей.
