Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)
Нет, у нее чистое сердце, высокие помыслы, крепкие нравственные устои, она не скрывает свой возраст, не прячет худые коленки, не стесняется бледности и других недостатков. Выдают ее только мелкие, острые зубки, какие бывают у белок, ласок и… у кого еще? У крыс, наверное? Потому она не боится крови, обожает крайние состояния и слепо верит циркулярам, законам, уставам и официальной прессе – всем этим апокалиптическим проявлениям. Ей никак не даются обобщения, но это она трактует как результат своей многогранности. Ясно? Когда что-то не ладится, она сама заявляет: вот уж, действительно, человек – всего лишь мешок кишок!
Иногда на нее находит, и Железная Женщина вдруг решает: возьму ребеночка из приюта. Слышала, что некоторые так делают. Чтобы этот ребенок потом, когда-нибудь, ей подал ей стакан воды. Но тут пробуждается здравый смысл: а что, если этот младенец (малыши-то они все милые) станет вампиром или гиеной? И в благодарность ее проклянет. Такие мысли всегда отрезвляют – никогда никаких младенцев!
Сейчас, после всех забот по хозяйству, ее клонит в сон, она и думать не хочет ни о какой работе, учебе, прогрессе, долге перед отечеством. Она тихо пробирается в комнату, плюхается в чем была на диван, продавленный квартирантами, и через минуту уже посапывает. Пес грустно моргает: прогулка до ближайших кустов откладывается на неопределенное время. Звонит телефон, но тщетно – Железная Женщина вкушает железный сон.
Она просыпается ближе к вечеру. Чтоб прийти в себя, лежа закуривает и пускает дым в потолок. За окнами снег, внизу бранятся соседи, слышны троллейбусы, болит голова, а за стеной так неистово пилят на скрипке, что хочется распахнуть окно и завыть: «Терпеть не могу! Терпеть не могу! Терпеть не могу!»
Она садится на диване, на полу замечает желтоватую лужу на полу, скрипит с досады зубами, кидается протирать пол и… И тут Железная Женщина звонит журналисту, проживающему на дальней окраине, и соглашается на шампанское.
Вот и все про Железную Женщину.
1989
Лютаврик
Скоро, уже скоро: Лютаврик спустится вниз от костела Доминиканцев, и неважно, по какой улочке свернет – Университетской или Сруоги; все равно мерными шажками причапает к «Ротонде», вечному пристанищу голодных и сытых, сохраняющему прохладу и жарким летом, и осенью. Придет посидеть за чашечкой кофе; если не Машина смена (Маша обычно наливает бесплатно), он где-нибудь раздобудет заветные шестнадцать копеек на свой «двойной», восемь копеек у него имеется – сдача от купленной только что пачки «Примы», а пять копеек плюс три Лютаврику даст любой, могут вообще за него расплатиться, ведь всем известно: он приставать не станет, даже слепому видно, как неловко Лютаврику клянчить копейки на кофе. Стоит тащиться через весь город (с дальней окраины), если нельзя себе позволить чашку кофе и сигарету с полузнакомыми? Какого черта? Свободного времени у Лютаврика уйма, вот он и чешет в такую даль, в троллейбус не садится. Спешить некуда.
Он уже близко: всегда одинокий, длинноволосый, в тех же клешах, которые давно не носят, даже бродяги. А ему наплевать. Если кто подумает о Лютаврике, что он дурачок или просто тихий помешанный, тот глубоко ошибется. Ни в одно из этих определений Лютаврик никак не втиснется, как бы его туда ни запихивали. Бес разберет, что означает его жалкая и при этом победительная ухмылка? Увы, умным Лютаврика тоже никто не считает, даже те, кто охотно дает ему мелочь на кофе. Конечно, ему позволят присесть по соседству, дадут закурить, кофе закажут, когда подойдет очередь к кофейному аппарату; разрешат, если что, позволят сбегать на угол в магазин и принести («от Фаины») бутылочки две вина, но не больше, ни-ни. Я никогда не видел Лютаврика вдребезги пьяным, никогда он не задирал прохожих, как это любят делать его дружки. Даже если не задирают, обязательно провожают крепким словцом или выкрикивают всякую чушь вдогонку, в общем, что-нибудь в этом роде. Лютаврик не из таких. Может выпить стакан или два, но никогда не сползает со стула и не валяется на полу «Ротонды» в полной бессмысленности.
Я не раз наблюдал: вот он сидит, один-одинешенек на скамейке. И не летом, а поздним октябрьским вечером. Согревает дыханьем вечно красные, загрубевшие от холода, руки… Он давно примелькался завсегдатаям тесных кафешек Старого города. Только в Заречье он редкий гость. Я не видел ни разу, чтобы он был пьян или чтобы он торопился куда-нибудь. Вечно шаркающий пешеход.
Вот и он. Идет, свесив голову вправо, будто хочет вглядеться во что-то. И куртка все та же: мешковатая, темно-коричневая, с оттянутыми карманами, – помню его только в ней. Помню? Лютаврик живее всех живых, он утюжит улицы-улочки, петляет проходными подъездами и дворами, как и положено старожилу. У Лютаврика свой замкнутый путь, контрольные пункты которого – те маленькие кофейни, совсем обшарпанные и поприличнее, с фанабериями.
Было время, когда я подолгу отсутствовал в городе. Потом приезжал и, встречая Лютаврика, чувствовал: да, я на самом деле вернулся. Чаще всего он и был моим первым встречным. Подходил он тихо, как тень, и просил, а иногда не просил сигарету, двадцать копеек (кофе подорожал!), и тогда мне мерещилось, будто все хорошо, и почти как всегда, и кругом порядок, – существует же что-то вечное и постоянное. Такие чувства вызывал во мне этот первый встречный, словно он был знаком или символом города. Чем еще запомнились наши короткие встречи? Ах, да! Однажды он интимно спросил (почему у меня?): «Скажи, ты знаешь такую песню Битлов „Back in the USSR“?» Конечно, я слышал эту достаточно популярную песню, и Лютаврик был очень доволен, что я тоже ее знаю. Иногда я спрашиваю: «Лютаврик, а ты помнишь „Back in…“?» Лютаврик всегда озаряется улыбкой и так энергично кивает мне, что волосы спадают на серый лоб. Это стало для нас чем-то вроде пароля.
Так, кстати, бывает довольно часто, когда при встрече с приятелем исполняется некий ритуал. После обычного «как дела?» или чего-нибудь в этом роде звучит фраза, так или иначе связывающая тебя с этим человеком. Вспоминаю одного (ныне довольно известного) композитора. Его на год забрали в армию, и служил он в Вильнюсе в музыкальной роте: в петлице у него красовалась маленькая лира. Военная музыка была по тем временам в большом фаворе! Мой знакомый часто смывался в город, где шатался по улицам в гимнастерке с вечно расстегнутым воротом и вылинявшей пилотке. Он почему-то не боялся патрулей, а дела в городе всегда находились. Даже в пивбаре и кафе «Рута». Договаривался, чтобы там вечерами играл духовой оркестр? Вряд ли! Мы встречались, болтали о всяческой ерунде, а на прощанье говорили друг другу: «До встречи в живых!» В этой фразе, как нам тогда казалось, была некая доля черного юмора. Нам обоим так нравились эти слова, что и теперь, спустя тысячу лет, завидев располневшего и лысоватого композитора, я всегда подношу ему: «Какая приятная встреча в живых!» Но никакого юмора тут уже не осталось. А Лютаврик все улыбается, сигнализируя об изменчивом постоянстве – об иллюзии, что время способно забыться и никуда не течь.
Можно сказать, что подобное представление о времени, о его значении, тягучести, вязкости, пресловутой относительности Лютаврика и сгубило. А вдруг не сгубило, а сохранило его таким, каким он намеревался или мечтал быть? Чем он несчастнее этих рабов пива, вина и кайфа или даже благопристойного композитора? Как посмотришь: вроде бы и ничем, а когда приглядишься: наоборот, это Лютаврик – счастливец! Я не о том, что дуракам счастье, это известно по художественной литературе, и не только художественной. Может, Лютаврик в принципе быть счастливым? Неприхотлив, незлобив, нетщеславен, недоступен зависти и вражде. Хотя как знать… Возможно, я ошибаюсь. Когда-то я видел его в кафе с девушкой. Лютаврик казался счастливым, улыбался и очень живо общался. Невероятно! Его волосы почти касались лица девушки. Меня он не замечал, куда там! Больше я не встречал Лютаврика с девушками. Всегда он один. Как и прежде. Я не спрашивал, куда подевалась его подружка. Кто-то (гораздо позже) проговорился, что эта девушка проживает в Мадриде, куда ее увез заезжий испанец. Вот тебе на! Лютаврика даже не предупредили, зачем! А он еще больше отощал, еще глубже вобрал в плечи патлатую голову и, естественно, никому в жилетку не плакался. Кому жаловаться, разве что матери, да и ей – не стоит. Даже матери не приходило в голову, что сына кто-то может ценить и любить. А если не мать, кто способен на подобные чувства? Никто.
Время – как всегда – залечило рану Лютаврика. Он по-прежнему околачивался в бистро и буфетах, покуривал «Приму», мокнул осенью, замерзал зимой. Все в той же одежде, без рукавиц, с красными цыпками на руках.
Он нигде не служил, получил инвалидность, против которой не возражала даже брежневская администрация и которая давала привилегию – нигде не работать! По инвалидности Лютаврику полагалось целых одиннадцать рублей. Ежемесячно! Эту пенсию он тратил на кофе и «Приму», а столовался дома (они с матерью жили вдвоем).
