Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент
– Чуешь? Дух победы. Дух бейсбола, Бостона. Игра на выбывание в четверг, я добыл два билета. Добыл. Давай, друган, пора вставать. Подъем, подъем.
Марти не шелохнулся. Тед вернул трубки на место и почувствовал, как из него самого испаряется кураж, сдался и сказал:
– Прости, пап. Прости, что я такое фуфло. Прости, что я – господин Арахис. Прости, что я не Замечательный Заноза. Прости, что мешал тебе – писать, жить. Быть с Марией. Прости, что оставил тебя, бросил. Прости меня, отец, пожалуйста, прости…
Тед опустил голову отцу на грудь и потому не видел, как у Марти дрогнули веки. Пересохшим за дни и недели голосом Марти прокаркал:
– Два билета, говоришь?
67
Возвращение Марти к жизни врачей потрясло. Потрясло и почему-то разозлило. Они явили примерно столько же радости, сколько позволено врачам, когда происходит нечто лучшее, чем они ожидали, но при этом – без всякого их участия. То есть радости они выказали самую малость, зато обильно – скептицизма, словно воскрешение Марти – эдакий хитрый фокус, подстроенный Тедом, который лишь глянул на них искоса и ничего про целебную силу билетов не сказал. Врачи не желали отпускать Марти, но он плевать хотел на все их пугающие предупреждения. Это его сказ, не их, заявил он. Марти с Тедом подождали затишья и попросту ушли из больницы, не выписываясь. Это ж не тюрьма. Когда Тед открывал больничную дверь на выход, ему показалось, что он откатывает валун. Казалось, что он прямо-таки внутри какой-то сказки – отцовой сказки. Свершилось какое-никакое, а чудо, в этом Тед не сомневался. Марти простился с Марианой самостоятельно, Тед ждал его у машины. Отец чувствовал себя неплохо – вернее, совсем неплохо с учетом всего, – и у него свиданье с судьбой. И у него, и у бостонцев.
Они собирались ехать в Бостон на упрямой «королле», и Тед собрал небольшой чемодан, а потом пошел в кухню – резать колбасу и лепить сэндвичи в дорогу.
– Пап, ты готов? Не хочу торопиться, не хочу тебя утомлять, а ехать спокойно, вписаться в мотель. – Тед вручил Марти сэндвич, Марти застегнул чемодан. Тед взялся за него. – Иисусе, что ты туда напихал?
– Не знаю, сколько будем ехать, может, дело затянется. У нас игра, потом четвертьфинал среди сыгравших на выбывание, потом поднятие флага Лиги, потом чемпионат. Погоди, надо позвонить Марии.
Он ушел звонить своей новой старой любви. Они говорили, и смех Марти вперемешку с его убогим испанглийским наполнил дом. Тед улыбнулся, покачал головой. Собрались выезжать, открыли входную дверь и обнаружили на пороге два пакета еды и записку:
«На дорожку, от М.» От Марианы. Марти глянул на еду.
– Чудесно. Чудесно, – сказал он.
– Меня и колбаса устроит, – сказал Тед.
– Ешь ее пищу, идиот. Не знаешь, что это значит – когда женщина тебе готовит?
– Да она небось много кому готовит.
– Ты что пытаешься сказать?
– Хочу сказать, что она небось много кому готовит.
– А при чем здесь ее готовка для тебя? Прекрати выделываться.
Тед забрал пакеты.
– Меня устраивала и колбаса, – сказал он.
68
Не успели глазом моргнуть, как выкатились на скоростную трассу Брюкнера. А через пару часов уехали далеко от города и оказались посреди прекрасного осеннего дня в Новой Англии. Тед вел машину, а Марти истреблял Марианину еду, урча почти что с половым восторгом, и запивал все это крепким кафе кон лече. Тед сказал:
– Передай сэндвич с колбасой.
– Что? Не дури. Ешь вот это.
– Я сказал, меня устраивает колбаса, ну?
Марти выдал ему сэндвич с колбасой, у которого изысканности, легкости и вкуса было, как у кирпича. Тед откусил и сделал вид, что ему вкусно.
– Ты в курсе, что у твоей колбасы есть имя? О-С-К-А-Р.
– Заткнись. – Тед попытался протолкнуть хлеб с бутербродным мясом по пищеводу – все равно что глотать сушеный палец.
– Фамилия Мейер. М-Е-Й-Е-Р[264]. Твоя болонская колбаса – еврей.
– Ах ты божечки мои.
– Не мои. Этих делал Дж. Уолтер Томпсон[265]. Молодцы ребята были. Тут на всех хватит.
– Чего хватит?
– Всего, кузнечик.
Тед мотнул подбородком в сторону Марианиной еды:
– Как платанос?
– Как жопки ангелов.
– Ты омерзителен.
– Жизнь омерзительна, Тед. «Но храм любви стоит, увы, на яме выгребной; о том и речь, что не сберечь души – другой ценой»[266]. Это кто сказал?
– Йейтс.
– Йейтс!
– Очередной буйный зловредный старик.
– Не он ли драл дочку женщины, которую любил, но которая бросила его ради какого-то мудака-политика?
– Ну, можно и так это истолковать. Мод Гонн[267].
– Да какая разница? Кому какое дело до того, что Йейтсу нравилось странное. Кого касается, что Уитмен был гомиком? А Фрост по-сволочному вел себя с женой? Откуда нам вообще все это известно? Не хочу я больше ничего такого знать. У. Б. у Йейтса – это «Уорнер Бразерз»?
– Нет.
– Ну извини, я автодидакт, Тед. Не то что ты, книгочей и неженка.
– Я знаю, ты это много раз говорил. Думал, это означает, что ты много чего знаешь про автомобили.
– Ха-ха-ха. Как колбаска?
– Пошел ты.
Так они и ехали все дальше и дальше на север. В безупречном любовном противостоянии. Теду подумалось, что Марти, быть может, – как те красные и золотые листья, что горят вокруг них на деревьях. В природе, казалось, все достигало пика живости и красоты непосредственно перед смертью, горело изо всех сил, так почему бы и человеку, части природы, не гореть? Его отец был красным, зеленым, желтым и золотым, словно восхитительная птица, что падает с неба. Опять парадоксальное обнажение. Тед кашлянул, и Марти помрачнел.
– Ты простыл? – спросил он.
– Да мелочи.
– Надень шарф.
– На улице восемьдесят градусов.
– Езда в автомобиле добавляет фактор остужения ветром.
– До семидесяти[268]. Брррр.
– Так, а ну съезжай с трассы.
– Огородами поедем? Проселками?
– У нас есть время, чего б нет?
Тед направил «короллу» на съезд с шоссе.
– Это твой мир[269].
69
Ехать неезженой тропой было медленнее и красивее. Они углублялись в Новую Англию. Из магнитолы орали «Мертвые», а Тед меж тем преодолевал свой второй сахарский сэндвич с колбасой. Все поглядывал на Марианину снедь. Фрихолес как песня сирен. Наконец он больше не смог себя сдерживать. Потянулся, схватил пригоршню чего-то и сунул в рот, а следом еще и еще, как человек, выбравшийся из воды, глотает воздух. Марти одобрил:
– Есть, пить и веселиться[270].
– Может, два из трех сгодится? Куда дальше едем?
– Чтоб я знал.
– В смысле? Это ж твоя глушь.
– Не. Не моя.
– Ты ж вырос под Бостоном.
– Нет. Дай-ка мне еще кофе.
– Мы не можем останавливаться пописать каждые пять минут. – Но Марти уже завладел термосом. – В дневнике у тебя сказано, что ты из-под Бостона и что в молодости много странствовал по всей Новой Англии на мотоцикле «Триумф».
– Я боюсь мотоциклов.
– Ты не водишь?
– О боже, нет.
– Но ты из Бостона?
– Не-а. Ни разу там не был.
– Что? А чего же… чего же тогда «Носки»?
– Я жил в Нью-Йорке, и мне нравилось гладить людей против шерсти.
– Ты нелеп.
– Почему? Разговоры в результате не съезжали ни на что серьезное, и я еще и доставал всех заодно. Всем прибыток.
– Ты в 1918-м родился?
– Это оскорбление.
Тед кашлянул.
– Надень, бля, шарф уже, а?
– Да что ты привязался с этим шарфом? Не уходи от темы. Что в твоем дневнике правда, а что – выдумка?
– Это правдумка. И тут я прав, Олаф. Но и вымысел, Расселл. Как с «Рэззлз». Неведомо. История – сплошная, бля, мистерия.
– Угомонись, Саймон-в-рифму[271].
– Ничего больше не знаю – и плевать. Не хочу я знать про Йейтса и Уитмена, что они там делали со своими хуями, не хочу знать про себя. Хочу…
– Хочу – что?
– Хочу, бля, просто быть. И мне надо поссать. А ну к обочине, Дживз.
70
Они оказались в городке под названием Стёрбридж. Перекусили в «Приятельском». И хотя Теду понравился его «Фриббл»[272], он в сравнении с Марианиными яствами не шел ни в какое сравнение. Тед помог отцу вымыться и приготовиться ко сну. Взяли номер с двумя кроватями. Посмотрели какую-то местную трансляцию – обсуждение грядущей игры на выбывание, где победителю достанется все. Здесь только об этом и говорили. Проклятье Малыша Рута 1918 года. Тед уложил Марти, выключил свет и лег сам.
– Здорово сегодня было, Тедди, спасибо.
– Не за что, пап. Пока гуляли сегодня по городу, я вспомнил одну свою постоянную фантазию из детства.
– Да?
– Помнишь, мы летом иногда ездили по ЖДЛА[273] на остров, а потом возвращались жаркими воскресеньями, по громкой связи несли всякую чушь, и я стоял между вагонами и смотрел, как мимо бегут сонные лонг-айлендские городки.
– Помню те дни.
– В основном все названия – индейские: Излип, Вантаг, Мэссэпиква, Манхэссет. И конечно, загадочный и манящий Бабилон. Иногда поезд ехал так медленно, чуть ли не три мили в час, и мне казалось, что можно спрыгнуть и целым-невредимым идти себе дальше куда-нибудь. И я думал про вас с мамой, что вот сидите вы в вагоне и ничего не знаете, а я меж тем сойду с поезда в новый город и стану новым человеком. Загляну в какой-нибудь пригородный домик и скажу: «Привет, я Тед, можно к вам в сыновья? Если хотите, зовите меня не Тедом, а как вам нравится». Стану новым. Они дадут мне новую одежду, у меня будут новые мама с папой, а вы и не узнаете, куда я девался, пока не доберетесь до города, но тогда будет уже слишком поздно – вы меня не найдете.
