Кэтрин Уэбб - Незаконнорожденная
Рейчел ничего не ответила. Она не предполагала, что Ричард так трезво оценивает их положение. Видимо, при всей его готовности карабкаться наверх, он тем не менее не допускал, что Аллейны могут быть ему ровней.
– Да и по правде сказать… дополнительный доход нам тоже не помешает, – добавил он.
– Вот как? Но я думала, твои дела…
– Они идут в гору, но растут и наши… издержки.
– Какие издержки, мистер Уикс? – осторожно спросила Рейчел.
Ричард отвернулся. Он нахмурился, и было видно, что ему неловко об этом говорить.
– Лишние домашние расходы, которые нам приходится нести… еда, твои новые наряды, и… вообще всякая всячина, – пробормотал он, стараясь не встречаться с ней взглядом.
«А еще деньги, которые ты тратишь на выпивку и карты», – подумала Рейчел, почувствовав, как ее лицо заливает румянец от злости, что муж винит в нехватке денег лишь ее одну.
– Ну что ж, тогда, пожалуй, мне следует согласиться. Я не хочу пробивать брешь в твоих финансах, дорогой.
Она встала, разгладила сзади юбку и направилась к лестнице.
– Рейчел, – позвал ее Ричард.
Она обернулась, ожидая, что он извинится или выразит благодарность.
– Не забудь сказать мне, сколько она намерена тебе платить, когда об этом узнаешь.
Рейчел набрала воды в чайник, поднялась на кухню, где поставила его на плиту быстрым, сердитым движением. Ей было понятно, что жена работающего человека должна получать плату за услуги, оказываемые богатому семейству, но, по правде сказать, она так хотела навсегда распрощаться с необходимостью зарабатывать деньги. Ее мечтой было целиком посвятить себя обязанностям жены, не больше и не меньше. На самом деле Рейчел злилась не столько на мужа, сколько на себя – как она могла оказаться такой наивной и решить, будто ее пригласят в гости как равную, хотя ни о каком равенстве и речи быть не может? А еще ей было страшно. Когда Рейчел начинала думать о том, что ей придется снова войти в комнаты Джонатана Аллейна и остаться с ним наедине, ее сердце билось учащенно, а мысли путались. Слишком свежим было воспоминание о руках, сдавивших ее шею, об их железной хватке. Она не была уверена в том, что сможет заставить себя это сделать, несмотря на то что во время их второй встречи он вел себя спокойнее. Кроме того, когда они, мать и сын, смотрели на нее, то видели совсем другую женщину, ее зеркальное отражение. Точно ли им нужно чтение, а не лицо пропавшей Элис? Под пристальным взглядом Джонатана Рейчел чувствовала себя неуверенно и не знала, как ей себя вести и что говорить. Ей представлялось, будто все ею сказанное звучит лживо, чудилось, будто ей есть что скрывать, хотя это было вовсе не так. Ничто больше не казалось ей простым и естественным, даже дыхание. Воздух комом вставал у нее в горле, превращая Рейчел в бессловесное существо. «Он любил Элис Беквит, у которой было такое же лицо, как у меня. И он может мне о ней рассказать». Именно это обстоятельство, больше чем какое-либо другое, и побуждало ее вернуться.
Рейчел заварила чай, а затем подошла к окну и стала смотреть на город. На севере, на холме, виднелся Лэнсдаунский Полумесяц. Она даже могла разглядеть эркер на фасаде дома Аллейнов и указать, где находятся окна комнаты Джонатана. Он же, напротив, не сумел бы разглядеть дом Уиксов на Эббигейт-стрит – его было практически невозможно отыскать среди нагромождения зданий старого Бата. Как точно это отражает их место в жизни, думала Рейчел. Аллейны – аристократы, но живут на отшибе. Они на виду, но одиноки. А вот она с мужем является частью того человеческого моря, которое затопило речную долину в самом сердце города. Рейчел не верилось, что мужчина способен столько времени оплакивать измену любимой – в течение двенадцати долгих лет. И действительно ли утрата Элис была истинной причиной нездоровья Джонатана Аллейна?
Помимо воли в памяти Рейчел всплыл образ рыжеволосой служанки со странным птичьим именем. «Она ко мне обратилась как к миссис Уикс, а стало быть, меня знает, и это именно ее я видела в таверне во время нашего свадебного пира». Рейчел сперва тщетно пыталась сообразить, почему это так ее тревожит, но потом вспомнила: ту девушку столь же поразила ее внешность, как миссис Аллейн и Джонатана. «Взглянув на меня, она тоже увидела Элис. Она хорошо ее знала». Рейчел безумно захотелось выведать у нее все о девушке, на которую она так похожа и которая навлекла на себя позор, бросив любимого. Похожая на эхо далекого голоса тень, блуждавшая где-то на задворках сознания Рейчел с тех пор, как та впервые услышала имя Элис, теперь обрела более отчетливые очертания и казалась живой. Рейчел ощущала ее присутствие, ей стало казаться, что иногда она мельком подмечала ее краешком глаза, как это случается с отражениями в зеркалах, но всякий раз Рейчел боялась обернуться и посмотреть, потому что знала: видение тут же исчезнет, а ей так хотелось, чтобы оно было рядом. Чтобы она была где-то рядом. Неужели такое возможно?
* * *11 января 1809 г., Корунья[48], Испания.
Моя дорогая Элис!
Сам не знаю, что тебе написать, моя любимая. Впрочем, я, по правде сказать, насилу могу это делать. От холода пальцы так закоченели, что я едва вожу по бумаге пером. Мы наконец добрались до побережья и находимся в Корунье, но кораблей здесь нет. Предполагалось, что они будут нас ждать, но вместо них мы видим лишь морской горизонт. Он невообразимо широк, и это особенно впечатляет после того, как мы столько времени провели на марше, глядя лишь себе под ноги. Французы преследуют нас по пятам. Возможно, нам предстоит с ними драться здесь – и это притом что мы уже много недель голодаем и замерзли едва не до смерти. На сердце у меня тяжело, моя любимая, и только мысль о тебе заставляет его биться по-прежнему. Сулейман мертв. Храброе, доблестное и благородное создание. Ох, как это меня печалит! Не могу даже помыслить о том, чтобы описать тебе то, как он погиб, – скажу лишь, что это было ужасной, страшной несправедливостью, поскольку он проделал с нами весь путь через горы, тогда как многие пали или просто отказались идти дальше. Он был самым стойким, самым храбрым существом из всех, кого я знал, и у меня не было более верного друга, чем он, – помимо, разумеется, тебя, дорогая Элис.
Признаюсь, я малодушно пал духом. Но в конце концов мы все же добрались до берега, хотя в течение нескольких недель казалось, что этого не случится. Солдаты в ужасном состоянии. Они исхудали, истощены, изнурены болезнями и обморожены. Во время марша через горы мы теряли их тысячами. Я был свидетелем… Нет, нельзя описывать то, что мне довелось увидеть, потому что я не хочу причинять тебе боль. Но я видел и делал такие вещи, воспоминания о которых станут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Да, я делал страшные вещи, моя дорогая. Я совершил то, о чем никогда не смогу тебе рассказать. На моем сердце лежит пятно стыда; боюсь, ты это почувствуешь и перестанешь меня любить. А тогда я умру, Элис. Непременно умру. Страх не отпускает меня. Страх, что я тебя не достоин. И это даже не страх, а уверенность. Но я больше не хочу об этом писать и лишь надеюсь, что ты сможешь меня простить. Ты самая нежная, самая лучшая из всех, кого я знаю. Сможешь ли ты простить того, кто оказался слабее тебя? Того, кто согрешил? Испанцы называют нас «карачо». Это слово означает что-то плохое. Оно бранное. И эту кличку мы заслужили. Надеюсь, мне удастся переправить тебе это письмо. Я страстно желаю тебя увидеть или хотя бы получить от тебя несколько слов.
Преданный тебе,
Джонатан Аллейн.
Постскриптум, 13 января. Корабли все-таки прибыли, Элис. Так что часть пути это письмо проплывет вместе со мной. Я отправлю его после высадки. Кажется, мы направляемся в Брайтон. Если все сложится хорошо, наше морское путешествие продлится две недели. До скорой встречи. Когда я написал эти слова, душа моя возликовала.
Маленький листок, на котором было написано письмо, выглядел мятым и грязным, словно побывал в руках кузнеца. Убористые строчки, заползающие на поля, написанные неразборчивым почерком Джонатана, едва можно было прочесть. В нижнем правом углу остался отпечаток пальца, измазанного в чем-то красновато-коричневом, и Пташка постаралась его не касаться, когда взяла письмо в руки. Конечно, это послание следовало положить обратно на стол как можно скорее. Лучше всего тем же вечером, когда она понесет Джонатану поднос с ужином. Если бы мистер Аллейн заметил, что оно пропало, или догадался, что она его взяла, он мог ее выгнать со службы, невзирая на давнее знакомство. Тогда бы она ничего не добилась, да и податься ей было бы некуда. А ведь когда она увидела дату, которой было помечено письмо, руки у нее затряслись и в горле пересохло.
«Наше морское путешествие продлится две недели», – написал он тринадцатого января. А Элис пропала восьмого февраля 1809 года. Именно тогда для Пташки оборвалась счастливая пора ее жизни и началась нескончаемая череда невыносимо долгих, тяжелых дней. Еще утром восьмого февраля все казалось таким, каким должно быть. А потом последовали унижения, страх, горе и злость. Иными словами, жизнь превратилась в сплошной ад. Восьмого февраля 1809 года. А на следующее утро у ворот фермы появился Джонатан. Невменяемый, мрачный, он казался призраком прежнего юноши, живым мертвецом. В его диких глазах блуждал странный огонь, они источали ярость, отчаяние, чувство вины. «Прекрасное алиби – требовать встречи с девушкой, которую ты убил». На рассвете восьмого февраля Элис ушла из дома одна. Явно на свидание с Джонатаном. Пташка это знала, она была уверена в этом не меньше, чем в том, что у нее над головой небо, а под ногами земля. Элис ушла встречать Джонатана и не смогла вынести его почерневшей души либо рассказа о тех ужасных поступках, о которых он упоминал в письме и которых стыдился. За это он ее убил. Пташка закрыла глаза, чувствуя, как в ней поднимается волна ненависти и горького разочарования, терпеть которые нет никакой возможности. Само по себе письмо не рассказало ей ничего нового и вины Джонатана доказать не могло. Стиснув зубы, она сунула его в карман.
