Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье
Барону, как выяснилось, подарили великолепный букет цветов и заверили его, что, когда бы ему ни довелось вновь оказаться в Париже, он станет желанным гостем на улице Пасси. В этом Луиза ни на миг не сомневалась. Она была уверена в том, что брат ее окажет барону самое горячее гостеприимство и заодно обеспечит его португальское поместье переносными лампами – по штуке в каждую комнату. Весь вопрос в том, будут ли эти лампы гореть.
Бедная Луиза! Она всей душой была предана Луи-Матюрену, вот только ему, увы, не довелось посещать школу изобретателей, он столько лет потратил зря, занимаясь пением в консерватории. Сердце ее обливалось кровью всякий раз, когда очередное его изобретение оказывалось отвергнуто, а отвергнуты оказывались почти все. Хотя и верно, все эти разговоры о сжигании углеводородных соединений на воздухе звучали не очень убедительно. А вдруг какая-то лампа взорвется и кого-нибудь покалечит? Луиза тревожилась постоянно.
Немалое беспокойство вызывала у нее и герцогиня, которая ждала очередного ребенка и испытывала сильное недомогание. Эжени никогда не отличалась крепким здоровьем, а постоянные роды еще больше ослабили ее организм. Кроме прочего, воздух Португалии был ей не на пользу – слишком сырой и тяжелый. Луизу и саму постоянно мучил ревматизм. Тринадцатого марта 1844 года герцогиня родила мальчика, и Луиза – она вела дневник – сделала своим мелким угловатым почерком соответствующую запись. Младенец появился на свет раньше срока, а два дня спустя Эжени начала слабеть. Стремительное развитие ее недуга, равно как и ее смерть, последовавшая 19 марта, через день после дня рождения Луизы, подробнейшим образом описаны в дневнике.
Я вошла к ней, – пишет Луиза в день смерти Эжени, – и застала ее в тот момент, когда она просила прощения у всех присутствовавших; завидев меня, она немедленно протянула мне руку и попросила простить ей все вольные и невольные обиды. Затем она с ангельской кротостью приняла последнее причастие, присоединила свой голос ко всем молитвам, которые были прочитаны по этому случаю, после чего, судя по всему, обрела душевный покой и покорилась воле Господа. Когда настал мой черед подойти и обнять ее, я не удержалась и сказала, что помимо воли завидую ей. Она поняла, что я имею в виду, и улыбнулась. Мы часто вели беседы на тему счастливой кончины и о том, сколь важно заступничество святого Иосифа в этот блаженный миг.
Потом она попросила, чтобы я горячо молилась за нее, чтобы написала ее крестнику (одному из моих племянников) с просьбой молиться за нее тоже, а сама пообещала молиться за нас, когда окажется на небесах. Она сказала мне, что ей доставит великую радость, если в земной жизни я сделаю для маленького Эжена все, что смогу. Через несколько часов она впала в беспамятство, однако меня, судя по всему, узнавала и даже громко звала по имени, а потом попросила оказать ей незначительную услугу. Вскоре после этого святой отец сказал, что пора получить последнее отпущение; она не сопротивлялась и как могла вторила всем отходным молитвам. Особенно же она просила меня почаще кропить ее и ее постель святой водой в последние ее минуты, поскольку (по ее словам) «дьявольские искушения очень сильны и особенно их нужно бояться в смертный час». Незадолго до конца я предложила растереть ей руки и ноги в надежде, что это принесет ей облегчение, ибо сильные боли не отпускали ее ни на миг. Она поколебалась, потом спросила, не будет ли это потворство плоти неуместным. Я сказала, что, по моему убеждению, в этом нет ничего дурного, ибо она страждет. Тогда она согласилась. Она сказала – впрочем, это было раньше, еще до последней исповеди: «Смерть меня не страшит. Я надеюсь, что попаду на небеса, и боюсь одного – долгого пребывания в чистилище». Когда ее спрашивали, полностью ли она покорилась, она неизменно отвечала одно: «Да свершится воля Божия».
Мужу своему она заповедала: «Превыше всего умоляю тебя никогда не впадать в грех».
Она напомнила мне о счастливых часах, которые мы вместе провели в пансионе, и призвала никогда ее не забывать. Она всегда с особым трепетом относилась к Приснодеве и сказала мне, что хочет быть похороненной в бело-голубом – цветах святости. Ближе к концу мысли ее начали путаться, я слышала, как она бормочет: «Еще неделю назад я была совершенно здорова, у меня родился сын, я была так счастлива…» Тихая ее агония продолжалась три часа, а потом – так, будто умирать ей было привычно, – она воссоединилась со своим Создателем, который был рядом с ней на каждом ее жизненном шагу, ибо она превыше всего почитала Его заповеди и с добродетельным усердием избегала всего, что могло бы Его оскорбить. Я из чувства долга молюсь за нее, однако пребываю в твердом убеждении, что скорее мне нужно просить ее молиться за меня – умолять Всевышнего даровать мне, через ее заступничество, дар смирения, который я так стремлюсь обрести и через который она заслужила себе вечное счастье.
Итак, малышка Эжени, герцогиня Палмелла, обрела последний приют в величественном черном лиссабонском мавзолее, в окружении усопших герцогов и давно забытых предков Палмелла, – двери собора были обтянуты в тот день траурной красной тканью, и торжественно гудел большой колокол, и бедная Луиза Уоллес, проливавшая слезы по подруге, которой больше никогда не увидит, сознавала, что этот отрезок ее жизни завершился, что больше она в Лиссабоне никому не нужна.
Новорожденный не надолго пережил свою мать, а относительно старших детей у герцога были свои планы. Услуги гувернантки и компаньонки более не требовались. Когда вскрыли завещание герцогини, выяснилось, что она оставила своей подруге щедрое наследство – при грамотном вложении оно должно было обеспечить Луизе достаточный доход, чтобы, живя скромной и экономной жизнью, она могла больше не работать. Тяжело ей было уезжать из Португалии, пятнадцать лет остававшейся ее домом, однако дети никогда не были ей так же дороги, как их мать, так что после кончины Эжени особых причин оставаться у нее не было. Климат Португалии всегда был ей в тягость, ревматизм теперь мучил ее постоянно. Через год ей исполнится пятьдесят. Она хотела вернуться во Францию, к брату и его детям, и, хотя она была слишком предусмотрительна и деликатна, чтобы поселиться в его доме или иным образом навязывать ему свое общество, она порешила быть рядом, чтобы в случае нужды прийти на помощь; кроме того, она должна была выполнить обещание, данное Эжени, – проследить за воспитанием ее маленького крестника Джиги.
Во Францию Луиза вернулась в конце лета, сразу же отправилась в версальский монастырь к святым сестрам с намерением поселиться в их обители. Как же рада она была их видеть, но еще больше обрадовалась она встрече с семьей Бюссонов и своим братом Луи-Матюреном, который, вопреки всем превратностям судьбы, долгам и легкомыслию, оставался тем же курносым мальчуганом, в котором она души не чаяла уже почти полвека.
Он был верен себе и трудился над очередным изобретением – какой-то смесью масел, которая произведет революционный переворот в промышленности, – он долго растолковывал сестре его суть; она кивала, улыбалась и делала вид, что слушает и вникает в немыслимые схемы, которые он чертил на бумаге. Душка Луи, он совсем не изменился; сорок семь лет, а выглядит на удивление молодо. Он все еще пел – с прежним очарованием, проникновенностью, трагизмом; она сидела в уголке и плакала, как плакала всегда. А Эллен играла на арфе – милая, добрая Эллен. Да, она постарела, сразу видно, но другого трудно было ожидать; Луиза успела забыть, какая сутулая у нее спина, какой острый подбородок… Но она прекрасная мать и так замечательно воспитала детей; все как на подбор талантливы и умны, особенно Кики.
Такой предупредительный малыш – сбегал принес тетушке накидку чтобы она не простудилась, пока сидит в гостиной на сквозняке, а для мамы написал дивное стихотворение; Луиза упросила сделать и ей список. Джиги тоже подрос и похорошел; озорник, конечно, но ничего страшного, это свидетельствует о бодрости духа; зато почерк у него отменно аккуратный и четкий для ребенка его возраста; герцог, его крестный папа, обязательно бы его похвалил, сказала Луиза. Ну и конечно, душечка Изабелла с ее золотыми кудряшками, всеобщая любимица.
– Да благословит всех их Господь, – произнесла Луиза, когда после первого визита к Бюссонам возвращалась в Версаль и дрожала в промозглой карете, – и да вознаградит он Эллен за то, с каким усердием она о всех печется. Время все расставит по своим местам, и в должный час Бог воздаст ей по заслугам.
Она не сомневалась, что для них вот-вот настанут лучшие дни, а кроме того, у Эллен и Луи есть бесценное утешение – их дивные, умные детки.
9
D 1847 году Кики и Джиги поступили в школу – в пансион Фруссара на Рон-Пуан-де-ла-Нувель-авеню в Сен-Клу; из Пасси семейство перебралось в небольшую квартирку на улице Бак. Из-за переносной лампы у Луи-Матюрена возникли серьезные проблемы юридического толка; третью долю своего патента он продал некоему д'Оржевалю; после его смерти доля странным образом вновь перешла к Луи-Матюрену тот немедленно перепродал ее другому джентльмену Макнишу, который оказался куда менее прозорлив, чем должен был бы быть, нося такую фамилию[34]. Тут вдруг откуда-то возник брат д'Оржеваля и объявил сделку незаконной. Словом, Луи-Матюрен вздохнул с облегчением, когда наконец развязался со всей этой историей, а заодно и с лампой, правда жена его в итоге обеднела на несколько тысяч франков. Впрочем, она ничего другого и не ждала. На сей раз, однако, Эллен проявила твердость. На его изобретения больше не будет потрачено ни франка, пока мальчиков не определят в хорошую школу. Она лично побеседовала с месье Фруссаром и выяснила, что ученики живут в удобных комнатах, хорошо питаются, а лучшего образования не найти во всем Париже.
