Любко Дереш - Намерение!
Но это не успокаивало меня. Я психовал от того, что набрал на этой неделе так много смен (хотел в будущем немного освободиться) и не мог взять ситуацию под свой контроль.
Только когда на смену после обеда приполз медлительный спросонья Гагарин, только выпив с ним по чашечке кофе, только выкурив в благословенной послеобеденной тиши по сигаретке, я ощутил прилив сил и спокойствия. Мне стало все равно, придет она или нет – как будет, так будет.
Гагарин сидел напротив меня, откинувшись и расслабившись, и улыбался так, словно ему были прекрасно видны все движения моих мыслей, которых в его обществе становилось с каждой минутой меньше, и общее направление ему нравилось.
2
Прошло еще два дня и две ночи. Я практически не вылезал из кафе. Пахал, как ниггер, и это помогало не думать про безвестную Гоцу Дралу, художницу-абстракционистку из Канады, которую я, судя по всему, никогда больше не увижу. Или которую я, скорее всего, просто взял и выдумал.
Не выдержал и рассказал все это Юре.
Дело было, как обычно, ночью.
3
– Она погубит тебя, – сказал Гагарин, когда мы вышли на улицу подышать воздухом и перекурить после моей исповеди. – Она тебе не пара. Она тебе не нужна.
Я промолчал, больше из уважения к другу, чем из согласия.
– И ты ей не нужен. Так даже лучше для вас обоих – что вы не нужны друг другу.
Я снова промолчал. Гагарин продолжил:
– Я ее хорошо запомнил. Она еще на открытии была. Сразу бросается в глаза. Хочешь, я предскажу тебе ее будущее?
– Ну, давай, – неохотно согласился я.
Гагарину часто удавались такие вещи, хотя он и делал прогнозы исключительно в виде шуток.
– У нее на роду написано быть известной. Выставки на других континентах.
– Уже есть выставка в Канаде.
– Будет известной, пока молодая. Каждый захочет отщипнуть себе от нее кусочек счастья. Сначала она будет думать, что наоборот – она всех может оттрахать, а ее не может никто. Но так будет недолго. Где-то до тридцати пяти. Потом она начнет много пить, у нее может развиться шизофрения. У нее это на лице написано, ты не заметил? Можешь спросить у нее, не болел ли кто-нибудь у нее в роду психическими заболеваниями.
– Мать болела.
– Я это сразу заметил: мутное пятно с резкими черными контурами… Ну, это не важно. Важно то, что она начнет пить. Она умрет молодой, хоть и на чужом материке, и состоятельной. Возможно, сядет пьяная за руль. Она может также впасть в отчаяние и наложить на себя руки, это тоже в ней сидит. Знаешь, почему так получается?
– Почему?
– Потому что она думает, будто у нее много свободного времени. Время отомстит за такое отношение и однажды переедет ее своими холодными колесами.
Тут я тоже не мог не согласиться. Основной разновидностью занятий Гоцы было скучать. В тот вечер Гоца рассказала мне, что она часто ездит в дальние края, про которые я знал только по карте мира: Мальта, Кипр, Марокко, Борнео. Презирала буржуазную Европу, поэтому часто наведывалась в Париж, в Берлин – подкрепиться мерзкими соками глобализма. Не нужно было жить с ней десять лет, чтобы с первого взгляда увидеть в ней скуку. Тяжелую душную скуку, расшевелить которую на время может разве что следующее путешествие.
Я вздохнул:
– А мне что делать?
– Я же говорю: повезло, что вы не пара! – Гагарин сдавил голос, словно передразнивал какого-нибудь старичка: – «Ты гавно, а она красавица». Потрахаетесь и разбежитесь.
Это должно было прозвучать весело, но я огорчился. И даже не мог обвинять Гагарина. Все то, что он сказал, я и сам увидел с самого начала. Есть такая техника, из разработок спецслужб. Мгновенное считывание человека, напоминает мой «взгляд в память». Глянул – и знаешь о человеке все на свете. Точность техники – от 2 до 99 %, в обратной зависимости от заинтересованности в результате. Чем больше заинтересован, тем больше ожиданий, тем меньше доверия заслуживает результат. Юра знал немало таких приемчиков.
Он продолжил:
– Я тебе не советчик. Ты сам волен выбирать. Можешь быть с нею и всеми силами пытаться удержаться при ней. Тебе будет с нею легко, но это неправильная легкость. Знаешь, какая это легкость? Когда ты проиграл квартиру, и тебе легко-легко, аж голова кружится. Плохая легкость. Тебе нельзя, чтоб было легко. Тебе надо, чтоб было трудно, чтоб ты напрягался, – повторил он с нажимом.
– Ты смеешься надо мной?
– По-доброму, – снова затяжка. – Просто подумай, действительно подумай, по-взрослому. Какой у тебя выбор? Или ты выходишь из фильма, или ты засыпаешь. Или же пытаешься вытащить из фильма и ее за собой. Что, наверное, ты и будешь делать. Но это будет катастрофа.
Какая-то тоска охватила меня, когда я на секунду отступился и всего лишь допустил, что мне и ей может оказаться не по дороге. Пустой проезд Кривая Липа, Юра, две сигареты и три часа ночи. Надвигалась зима.
3
– Надвигается зима, – прошептал Ю. – Я собираюсь уйти отсюда.
– На юг?
– Дальше. Это касается нашего разговора.
4
– Ты уже не вернешься?
– Больше нет оснований. Наши выиграли на всех полях. Я сворачиваю фронты. Мы больше не увидимся… в этой памяти…
– Может быть, когда-нибудь? Где-нибудь?
– Может быть. В Действительности нет невозможного.
5
Было что-то отчаянное в неподвижности осенней ночи. Уже должен бы выпасть снег, а его все нет. Наоборот, в воздухе чувствуется потепление – антициклон из Италии. Парниковый эффект на средних широтах. Неправильные климатические ритмы, они создают впечатление обрывов. Эта осень – плоскогорье, что обрывается над пропастью стужи.
Гагарин исчезает точно так же, как и появился. Без предупреждений, особо не прощаясь. Так даже лучше, если не прощаться. Вроде никого и не было.
Все можно забыть, переводя тяжелое дыхание.
– Я иду в холод, – шепчет он. – В открытый свет.
– А что остается мне?
– Вспоминать. Один вкус.
Пауза.
– У меня есть подарок для тебя. Три дня.
6
Один вкус.
Я словно опомнился ото сна, лишь повторяя: «Один вкус». Меня пронзило порывом ветра. Я стоял один.
Один вкус. Я стоял одиноко возле «Открытого кафе» и пробовал припомнить, что, собственно, вселило в мою душу эту печаль с привкусом тундры. Что-то про осень и холода. Уход в холод.
На улице было непривычно тепло, как в конце ноября. Пробую восстановить события последних десяти минут, но все как-то не клеится. Опять был один в ночной смене… потом я вышел с кем-то перекурить… нет, все-таки вышел один… Сейчас, сейчас – что-то такое промелькнуло в памяти. О чем-то задумался… что-то вроде говорил… ну же, вспомни!
Не смог. Только пропасть в безнадежность, что нависает над нашими широтами в это время года.
И ощущение, словно я снова остался один.
7
Через несколько дней после этого странного отчаяния я заметил, что вся моя умственная деятельность словно вымерзла. Не было мыслей, только решения и действия.
Внутри я стал чужой и холодный. Словно в груди стих испепеляющий ледяной суховей. Вместо этого появилось ощущение, которое ловишь, когда посреди голого поля замечаешь пугало, неприкаянное и безнадежное. Вся его компания – лишь пронзительный ветер, от свиста которого хочется плакать.
Город казался чужим в своей искусственности, в свободные от работы дни я забредал далеко за его пределы, к ипподрому и дальше, в поля. Меня преследовали неясные, но болезненные воспоминания о том, чего не было. Поля… Они звали меня, напоминали о чем-то далеком и нездешнем…
На третий день такого состояния, гуляя среди отдаленных пустырей за ипподромом, я отошел от трассы. Дул свирепый голодный ветер, мертвые растения терлись жесткими стеблями. Я отметил, что зашел довольно далеко от людей, и лишь тогда заметил, какая необычная тишина царит вокруг. Ветер стих, небо округлилось. Дыхание стало незаметным. Надвигались сумерки, неожиданно знакомый мир нырнул в мои зеницы, как в норки, обнажив глубину, от которой подкашиваются ноги.
Рельефное время.
Это было так, словно я узрел тайну. Я почувствовал саму Память, присутствие, в котором мы находим смысл. То, что я видел, не имело собственных значений, в его роскошном течении можно было только УЗНАВАТЬ ЗНАКОМОЕ: места, людей, события… Но само по себе увиденное не могло называться даже Памятью, потому что не имело вида, не имело смысла.
Я постиг, что передо мной текло гигантской стеной… само ВРЕМЯ!
Не могу сказать даже, что я пользовался обычными органами чувств, настолько все было в тот миг иным. Казалось, меня там вообще не было! Звуки вспышек, мерцание, особое, незнакомое до сих пор чувство безумной глубины. Величественная текучесть во всем… все течет куда-то в бесконечность.
8
Меня согнуло. Со спины наблюдаю, как кто-то блюет на стерню. Не пойму: я тут – или я там? Кто видит – тот везде.
