Любко Дереш - Намерение!
– Я там… на кухне… нам давали…
– Тогда пошли потанцуем! – сказала она и, взяв меня за руку, потянула вниз, где бесились. И снова меня обставили! В последний раз я танцевал тогда, когда крутил истории со всякими олями вишенками в Медных Буках, под техно а-ля «Scooter» или «Фантом-2».
По телу снова прокатилась горячая волна и ударила в мягкие точки под коленями, аж подогнулись ноги. Везде лежали сухие листья, принесенные Ежом и его друзьями, а на квадратных столиках стояли маленькие «вечные» свечечки. Ебашил нечеловеческий IDM, игольчатый и глубокий, с присвистами и пустотами. Только мы вышли на майданчик, где можно было танцевать, как музыкальные ритмы обеднели, словно из-под камня разбежались сороконожки. Замелькал стробоскоп, болезненно ударяя по глазам: смена диджеев. Я увидел, как мэн по прозвищу Ганс покидает пульт, передавая эстафету Ежу, мэтру львовского minimal.
Гоца, не дожидаясь меня, поскакала мелким дрыгом, как писал классик, на глазах у изумленной публики. Это была часть нашего тайного преследования, так что если я хотел в самом деле того, чего хотел – а мудрый Чжуан Цзы недаром сравнивал такие желания с нераскуренным «косяком» маньчжурской сортовой, – значит, я должен был дать жару.
17Музыка ритма не предала – он оставался достаточно подводным, однако сменили темп танцоры. Влюбленные пары пошли на склейку, словно коагулирующие эритроциты, как это описано в «Биологии» К. Вилли, которая стояла в верхнем ряду возле окна и которую у нас украла известно кто (мы тебя знаем!).
Гоца уверенно обвила мою шею руками, мои же руки обняли ее чуть-чуть, за талию. Когда я касался ее стана, меня наполняло ощущение невесомости, словно это была не девушка, а фантом.
Она была моего роста, может, чуть ниже. Мне еще не приходилось иметь дела с высокими девицами, но это было приятно и удобно. К тому же я почувствовал, какая она на самом деле тоненькая, эта Гоца… Гоценька? Или как ее нежно назвать?
– Ты такая… складная! – проорал я сквозь музыку. При ней чувствовал себя, будто мелю чепуху, ни в склад, ни в лад.
– ЧТО? – кричит она и, чтобы лучше слышать, прислоняется ко мне грудью.
Я мотаю головой, мол, ничего важного. Она смотрит мне в лицо, у нее удивительно правильная физиогномика. «По-настоящему красивая, – думаю я, – еще таких не встречал. Как ни крути, со всех сторон красивая и приятная».
– Пошли ко мне! – кричит она, когда музон снова делается groovy. – Малость отдохнем и вернемся! Зависнем тут на всю ночь, о’кей? К четырем должен прийти мой товарищ! Тоже будет вести сет!
Я снову киваю головой, мы размыкаем объятия, и
(время меняет кривизну)
Гоца побежала за сумкой. За дверью в бар в такт музыке колбасился Гагарин. Не прекращая ритмично кивать подбородком, он подал из-под стойки мою куртку. Пусть не держит на меня зла, что говорю за глаза, но из-за мимики он напоминал предмет кафешного интерьера. Например, табуретку.
18Хотя тишина улицы была оглушительной по сравнению с децибеллами minimal house, завязывать разговор не хотелось. Даже не хотелось делать вид, что мне не хочется говорить из-за нечеловеческой усталости. Это хорошо, что мы так почувствовали друг друга. Она меня.
Идти было недалеко. Ее ателье помещалось в подвале. За время страданий в кафешном андеграунде меня от подземелий пробирала оскома. Однако нора Гоцы произвела позитивное впечатление, едва я переступил порог. Воздух тут был сухой и горячий, что для львовских подвалов большая редкость. Современная система акклиматизации, не иначе. Вслед за Гоцей я прошел по длинному белому коридору с низким потолком. Под стеной в коридоре стояла Гоцина обувь – сапожки, туфли, кроссовки, мокасины, тапочки, какие-то котурны и тэ дэ. На жест хозяйки я сменил обувь на предложенные шлепанцы, замечу, твердые и холодные. Пол был, к сожалению, без подогрева, зато с веселым узором.
– Сама выкладывала, – похвасталась Гоца. – Смальта. Это Кетцалькоатль.
Я сделал вид, будто каждый день мудохаюсь если не со смальтой, то с целкокатлем. Стараясь не наступать на выложенную из цветного стекла змейку, пошел за Гоцей дальше.Большой белый зал с подвесным потолком и каменным полом. Как минимум пять источников неяркого света галерейного типа. Гоца что-то включила, и засияли рампы над фотографиями вдоль стены. На фотографиях – сплошь она. На улице. В шляпе. В окне. Смотрит через плечо. Тут в пижаме. Там позирует с мужским пиджаком через плечо. Вот портрет в анфас, приоткрытый рот, такое впечатление, будто ей шестнадцать. Обманчиво простая фотография. Такие входят в историю.
Меня растрогал один этюд в монохроме. Гоца сидит на постели, едва прикрытая простыней, и плачет. Зачарованно я переводил взгляд с обнаженной груди, что попала в кадр, на перекошенный горечью рот, такой же эротизированный, как и грудь. На смятые простыни из окна падает пергаментный луч. Мощная фотка, в чем-то даже злая. Чувствую укол ревности, сообразив, какие непростые отношения объединяли ее и фотографа. Я тут, а они там. Два мира.
– Это работы Гуго Ломова. Не слышал о нем?
Я уловил это как Гуголомоа, заслуженный художник республики Тонга, туда ему и дорога.
– Довольно известный в Штатах. Тоже канадец. Из Квебека. Иди уже сюда, на меня еще наглядишься. Покажу, как я рисую.
19Когда в наш первый вечер я узнал от Гоцы, что существует такая штука, как абстрактная живопись, пришлось ею заинтересоваться, чтобы не свалять дурака. Поэтому примерно, как эта живопись выглядит, я уже знал. К нам в книжный отдел привозили альбомы Кандинского, Пауля Клее, Макса Эрнста. Тоска, что тут говорить, я такого не воспринимаю.
Поэтому ставлю пятьдесят на пятьдесят – моя необразованность плюс ее Мастерство. Это было в самом деле нечто.
– Как тебе вообще удается такое делать? – спросил я прежде всего, пытаясь сопоставить Гоцу и ее работы. Такую вот девчонку и такие вот… штуки. Получалось одно слово: невозможно. Не-воз-мож-но. «Все, она моя», – только и крутилось в голове.
– Не скажу. О таком не спрашивают. Могу, да и все… Это я умышленно на большом формате пробовала. Хотела знать, смогу ли писать щеткой для побелки.
Сперва на полотне я видел только похожую на иероглиф закорючку. Неожиданно что-то во мне перестроилось, и на картине появился старый китаец-крестьянин в треугольном головном уборе – он вытягивал из моря невод. Такая ошеломляющая простота – черное и белое. Всего один порывистый поворот кисти – и появляется целый мир. Impossible!
– А теперь сравни с этой, это уже акварель. Что ты тут видишь?
О, это было нечто совсем иное. Страница альбома, который Гоца подняла с журнального столика рядом.
– Вот тут вроде такая долина, бледно-серая, тут идут дожди над холмами, а там скалы темнеют. И ночь на горизонте. Красиво, очень красиво. Ты смотри, как интересно!
– А если так? – Гоца повернула рисунок на 90 градусов.
– А так… Вах-вах-вах! Какой арол! Какой птыца гордый!
– Само получается. Это у меня был критический период. Не тот, что ты подумал. Кое-кто меня очень оскорбил… да, оскорбил. Видишь, все черное, растекается. И у нас тоже тогда все разваливалось…
Не вдаваясь в детали, Гоца закрыла альбом, и мы перешли к другой картине, уже в цвете. Я увидел какие-то водяные волны синего и желтого. В перспективе получался скалистый пляж под густо-синим небом. Очень уютная, погожая картина.– Это я сначала пробовала что-то импровизировать с украинским флагом. Но не вышло, и я закрыла работу стеклом. Так гораздо лучше. А эти работы, – повела она дальше, к картинам более привычного для меня размера, – эти делаются одним ударом.
– Как в кунг-фу? – уточнил я, впитывая в себя что-то совершенно непонятное, но в высшей степени оригинальное.
– Да. Сперва накладываю краску. Потом один удар мастихином – и готова картина. Если нужно больше трех ударов, значит, ты не мастер. Приглядись. Видишь, сколько мелких деталей? Такое невозможно подделать. Оно само – или выходит, или нет.
Я пораженно молчал и больше ничего не говорил, лишь пытался запомнить это богатство нюансов форм и цвета.
– Поэтому… – Гоца вытащила пачку сигарет и предложила мне. Я с благодарностью принял угощение. – …Тут можно курить, есть вентиляция… Поэтому я лично считаю, что каждый, кому нужно больше трех ударов, – не мастер.
– А ты мастер? – поинтересовался я.
– Ты же сам видишь, – без ложной скромности ответила она, и, черт возьми, в эту минуту я поверил: Гоца – большой мастер.
Гоца выключила часть светильников. Мы сели в глубокие ротанговые кресла в углу галереи. Журнальный столик, наполовину из стекла, наполовину тоже из ротанга, заваленный слайдами и нарезанными кадрами пленки, выглядел мило. Скрипучие кресла были застелены подушками, и сидеть на них было удивительно удобно. Гоца развернула свое кресло ко мне в профиль. Так ей не нужно было каждый раз наклоняться к пепельнице на столике – лишь протяни руку и стряхивай. Я сделал то же самое, развернувшись лицом в противоположный угол, – наши взгляды вновь были направлены параллельно. Над нами горела небольшая лампочка, спокойный тихий свет. Перед глазами оказалась прекрасная позитивная абстракция, брызги пшенично-рыжего, сплетенные в подобие расступившихся волн. Неужели правда можно творить шедевры с такой легкостью? Сколько – два, три взмаха?
