Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье
– Людей я не помню, – откликнулась Эллен. – Я почти все время провела в тамошних галереях, смотрела на картины. И за мной никто не ходил.
– Рад это слышать, любовь моя, – вставил ее муж.
– Видимо, таков уж мой злой рок, – вздохнула миссис Кларк, – но мужчины вечно меня преследовали, с самых моих десяти-двенадцати лет. Да вот только вчера здесь, в деревне, я пошла подышать воздухом, оделась совсем просто, вот как сейчас, и глазом не успела моргнуть, а меня уже окружили с полдюжины очень внушительных мужчин. Я сильно переполошилась. Можно подумать, я несчастная маленькая Лулу.
– Господи, мама, ну что за сравнения! – нахмурился сын. – Я бы посоветовал тебе быть поаккуратнее в выражениях. И ради бога, не говори ничего такого в присутствии полковника Гревиля. От него зависит мое продвижение.
– Милый мой, да что я такого сказала? – с невинным изумлением поинтересовалась его мать. – Вы с Эллен вечно ко мне придираетесь. Луи, рассуди нас.
– Мадам, – он поклонился, – я готов защищать вас до последнего. Однако позволю себе заметить, что порой вам случается выразиться чересчур бойко…
– Какие вы все ханжи! – воскликнула она. – Скоро уж и рта мне не дадите раскрыть. Очень жаль, что вы не слышали, как я выражалась в былые дни. Помню, однажды на Тависток-плейс я сказала сэру Чарльзу Милнеру – у него еще был такой здоровенный племенной жеребец. «Чарльз», – говорю…
– Довольно, мама. Дай Луи прочитать нам письмо, – твердо остановил ее сын. – А то, что ты сказала сэру Чарльзу Милнеру поведаешь нам в другой раз.
Тесное общение с матерью уже научило его тому, что ее реминисценции, как правило, носят самый скабрезный характер, и его бросало в жар при воспоминании о некоторых ее историях, громогласно изложенных за ужином, который давал один из его командиров.
– Палмелла получил назначение в Брюссель в самый подходящий момент, – шепнул Луи жене. – Мы обязательно должны этим воспользоваться.
– Ты хочешь сказать, мы вновь сможем тесно общаться с Луизой? – уточнила его жена.
– Ну… да, и это тоже. Но я имел в виду несколько другое, сердечко мое: дела в Париже в последнее время шли неважно. Мне, совершенно не по своей воле, пришлось сделать несколько весьма неприятных долгов. Вот я и подумал, что Палмелла, возможно, придумает, как нам помочь в этот нелегкий момент.
Эллен не ответила. Она получила подтверждение своим доселе не высказанным опасениям. В денежных вопросах муж ее был напрочь лишен каких-либо нравственных устоев. Он готов занимать деньги у нее, у ее брата, у герцога – у кого угодно – без всяческих угрызений совести и без малейших надежд на то, что когда-то сможет вернуть долг.
– Мне бы очень не хотелось ставить Луизу в неловкое положение, – сказала Эллен. – В конце концов, Палмелла – ее друзья, а не наши. Надеюсь, ты не сделаешь ничего такого, что хоть в малейшей степени настроит их против нее.
Он ответил неопределенной улыбкой, судя по всему просто не расслышав слов жены. А потом начал негромко напевать сыну, покачивая его на колене.
Бюссоны вернулись во Францию в конце мая, и Луи-Матюрен сразу же написал сестре с предложением навестить ее в Брюсселе. Эллен в этом вопросе проявила твердость; у нее не было ни малейшего желания отправляться еще в одно путешествие; ребенку это вредно, да и саму ее в последнее время мучат головные боли. Если Луи так уж хочет ехать, пусть едет один. Луизу, судя по всему, очень обрадовала возможность повидаться с братом, она написала, что друзья ее будут счастливы оказать ему гостеприимство. В итоге Луи-Матюрен отбыл в Брюссель в самом что ни на есть радужном настроении, мозг его просто лопался от всевозможных идей, которые нужно было изложить португальскому посланнику. Эллен же осталась дома, осунувшаяся более обычного от приступа желтухи, который, помимо прочего, усилил ее раздражительность. Она поставила перед собой твердую цель экономить в отсутствие мужа – и сама удивилась, сколь внушительно причитающееся ей пособие, если не растрачивать его на прихоти Луи; при этом она ни в чем себя не ограничивала, покупая все, что вздумается, и себе, и ребенку. «В дальнейшем я буду тверже, – решила она. – Скажу ему, что продолжать и дальше в прежнем духе мы не можем». После этого она принялась гадать, чем он занят в Брюсселе; вопреки собственной воле она очень по нему скучала – скучала по его пению, его смеху, его заразительной веселости.
Июнь в Париже выдался жарким, Эллен постоянно нездоровилось. Ей казалось, что это из-за желтухи, однако когда она все-таки вызвала врача, он сразу сказал, что она могла бы и сама догадаться, все признаки налицо: она снова ждет ребенка. Эллен пришла в ярость. Это ни в коей мере не входило в ее планы. Она уже немолода, у нее нет никакого желания снова проходить через все эти мучения. Кроме того, ей это не по средствам. Все ее помыслы были сосредоточены на единственном сыне, он сполна удовлетворил ее тягу к материнству. А теперь ее драгоценное дитя лишится полноты ее внимания; ему придется разделить его с другим. Она едва ли не возненавидела этого злосчастного, пока еще не родившегося соперника. В одном она была уверена твердо: любить его с той же силой она не сможет. Она тут же написала о своем открытии Луи, буквально осыпав его упреками, – как будто ее несчастный муж совершил нечто предосудительное; она писала, что едва жива от переживаний и решительно не понимает, как они справятся с непредвиденными расходами. К ее изумлению – и негодованию, – Луи в ответном письме не выказал ни малейшей тревоги. Замечательно, если у малыша появится приятель, писал он; а так он растет слишком избалованным. Появление брата или сестры пойдет ему на пользу. И поводов для беспокойства нет ни малейших. Он изложил все их жизненные обстоятельства герцогу Палмелла, и тот – а с ним вместе и его жена – отнеслись к нему с большим участием. Они предлагают Бюссонам временно отказаться от квартиры на Елисейских Полях и перебраться в Брюссель. Палмелла найдет для Луи место в своей свите, и они смогут жить, ни в чем себе не отказывая. Ребенок появится на свет в Бельгии, они наймут няньку-фламандку, которая станет приглядывать за обоими детьми. Луиза будет счастлива в обществе Эллен. Все складывается просто замечательно. Перед ними открываются самые светлые перспективы.
Поначалу Эллен едва не взбунтовалась. Она терпеть не могла, когда кто-то строил планы за ее спиной. Луи не имел права принимать столь важные решения, не посоветовавшись с нею. В первый момент она чуть не написала ему, что и слышать не желает о его замыслах. Но с другой стороны… как замечательно будет вновь увидеть милую Луизу, пожить в обществе действительно воспитанных людей, таких как Палмелла, забыть все денежные тревоги – а кроме того, у сына ее будет няня. В конце концов, может быть, план этот не так уж плох. Брюссель – приятный город. У них наверняка возникнут интересные знакомства. Итак, решение было принято. Луи-Матюрен приехал в Париж за семьей, и к концу лета Бюссоны перебрались в Бельгию.
Трудно сказать, какие именно услуги Луи-Матюрен оказывал Палмелла на протяжении трех лет, которые они провели в Брюсселе. В свите любого посланника есть одно-два лица, иногда и больше, которые получают щедрое вознаграждение за полнейшую праздность. Да, им доводится написать письмо-другое, выполнить какое-то официальное поручение; нередко можно видеть, как они с озабоченным видом мчатся куда-то по коридору, зажав под мышкой некие явно важные документы; на всех торжественных церемониях они всегда на виду, умудряются добыть себе и своим родным места в первом ряду, на утренних приемах и балах прикалывают к лацканам ленточки, дабы выделяться из толпы; кроме того, они всегда первыми начинают многозначительно кивать и перешептываться, прикрыв рот ладонью, если речь заходит о какой-то государственной или придворной интриге. В современном мире этих счастливчиков довольно бесцеремонно кличут прихлебателями. Впрочем, вряд ли это слово было в ходу в 1836 году при дворе его величества короля Бельгии Леопольда. В любом случае Луи-Матюрен Бюссон-Дюморье очень старался не оплошать на своей должности. Его патрон, португальский посланник, не играл решающей роли в международной политике, однако это не мешало ему быть просвещенным и обаятельным человеком. Его жена, в девичестве Эжени Сен-Жюст, была не менее благожелательна и прелестна. А щедрость Палмелла была такова, что Луи-Матюрену много месяцев подряд не пришлось залезать в долги к жене.
Жизнь Эллен переменилась самым приятным образом. Они сняли уютную квартиру в недальнем пригороде, помимо няньки-фламандки в доме было две служанки. Няня немедленно завоевала одобрение Эллен тем, что стала выказывать ребенку совершенно безудержное обожание. Она называла его «mannikin»[24], а он, учась выговаривать первые слова, превратил это в «Кики»; и вот довольно забавным образом – особенно если вспомнить, сколько труда было потрачено на то, чтобы выбрать ему достойное имя, – Джордж Луи Палмелла Бюссон-Дюморье стал Кики, да так им и остался до конца дней.
