Стивен Вулф - История Кометы. Как собака спасла мне жизнь
Увидев, с какой легкостью Комета раздирает набивные игрушки, я решил, что ее нужно научить умерять натиск. Поскольку грейхаунды, или английские борзые, высокие и худощавые, многие, заблуждаясь, считают, будто они слабые. У них необыкновенно подвижная спина, и поэтому они умеют сворачиваться калачиком (опять-таки как кошки) и во время сна занимают меньше места, чем большинство собак крупных пород. Но их кошачья грациозность – обман зрения. Английские борзые не только высокие, но большие и сильные собаки. Люди с удивлением замечают, насколько велики их следы – больше, чем у ретриверов и лабрадоров. А отсутствие жира или телесной массы они компенсируют наличием жилистого, мощного, скорого на реакцию мышечного волокна. У них такой запас прочности от позвоночника до мускулатуры задних ног, что позволяет во время любого махового шага отрываться от земли всеми четырьмя лапами, когда они поджаты и вытянуты. У английских борзых сердце больше, а процент быстро сокращающихся мышц выше, чем у других пород. И благодаря такому двойному действию их аллюр самый быстрый из всех собак. Все это означает, что в породе борзых нет ничего изысканного или чисто декоративного, включая шею, которая, как я успел заметить, бьет мягкую игрушку с такой силой, что та стремительно летит через комнату, пока не встречает солидного препятствия.
Передо мной стояла нелегкая задача, когда настало время научить Комету еще одному навыку собаки-спасателя – приносить мне мобильный телефон. Я бросал телефон на ковер, она пробовала пластик на зуб и тут же выплевывала с видом крестьянина, взявшего в рот виноградную улитку. Я решил, что сумею решить эту проблему, засунув аппарат внутрь мягкой игрушки, благо их было много в той коробке, которую я раньше отнес в гараж. Комета скоро усвоила, что если принесет ту игрушку, у какой звенит в животе, то получит печеночное лакомство. Трудность заключалась в том, что борзая не обладала свойствами ретривера. Она не приносила предметы, а сжимала их в зубах и резким движением сильной шеи с космической скоростью посылала через комнату. Первый телефон, полученный мною по такой авиапочте, угодил мне со скоростью девяносто миль в час прямо в лицо. Синяк держался неделю. После этого я всякий раз пригибал голову, когда начинались наши телефонные упражнения. Две разбитые лампы и несколько дыр в гипсокартоне небольшая цена за то, чтобы уберечь свои скулы.
Со временем я извлек телефон из плюшевой обезьянки. А травм избежал потому, что Комета научилась терпеть в пасти звенящую пластмассу столько, сколько требовалось, чтобы принести телефон ко мне и бросить у ног, откуда я мог поднять его механической хваталкой. Телефон не нравился ей на вкус, однако Комета все-таки стала оставлять его на какой-нибудь твердой поверхности неподалеку от моей головы. Я же, все здраво оценив, стал требовать мобильник лишь в крайних случаях, а награждать собаку, если мы ничего не разбивали и дело обходилось без кровопролития.
Вскоре Комета усвоила столько навыков собаки-помощницы, что существенно облегчила мне жизнь. То, что раньше выводило меня из себя и ставило в тупик, превратилось в командные упражнения – функциональную хореографию, – отчего мы оба были довольны собой. А факт, что занятия проходили весело и шумно, стало дополнительным бонусом, поддерживающим мои нейрогормоны и помогающим забыть о реальности. А она заключалась в том, что с каждым днем я становился все более немощным.
Самым большим сюрпризом было влияние наших занятий на мою жизнь вне дома, которая совершенно изменилась. Когда притягательная личность Кометы оказалась допущенной в магазины или галереи Седоны, мой мир расширился самым неожиданным образом. Галерей в этом городе было больше, чем питейных заведений, что меня удивило. В маленьком местечке, где я вырос, с количеством баров могло поспорить только количество церквей. Линда стала моим гидом в мире креативного сообщества и познакомила со многими талантливыми художниками, скульпторами и другими людьми искусства. Для меня оказаться в пространстве галереи было такой же экзотикой, как путешествие на Бали. Цвета, материалы и даже запахи – дерева, масляных красок, шерстяных волокон и уайт-спирита – обостряли чувства и разжигали воображение.
Я не мог поверить, что эти места я много раз проезжал мимо, разве что отмечая причудливые фасады зданий. Не будь у меня Кометы, я бы не подумал ходить по галереям. Было бы слишком трудно бродить по подобным местам и не спотыкаться, а я прекрасно сознавал, как ведет себя мое тело. С Кометой я открывал двери, и нам приветливо кивали.
Через три недели после нашего знакомства с Линдой я остановился у галереи. Во дворе около здания заметил высокого, крепко сложенного мужчину, перед чистым холстом на старом деревянном мольберте. Он стоял ко мне спиной, поэтому я видел только рассыпавшиеся по плечам черные с проседью волосы, прямые пряди струились по белой майке, заправленной в синие джинсы без ремня.
Линда вышла поприветствовать нас и тихо пояснила:
– Это Бен Райт. Я попросила его в этом месяце вести у нас мастер-класс. – Она повысила голос: – Бен, у вас найдется время познакомиться с моими друзьями?
Прежде чем художник успел ответить, Линда провела нас к нему. На полке рядом с мольбертом я заметил пузырьки с красками и стеклянные кувшины с кистями, карандашами, скребками, ножами и другими инструментами. Тихий теплый сухой ветерок принес запах мескита, льняного масла, земли и пряного шалфея. Я не сомневался, что Комета тоже впитывает запахи и звуки, но ее взгляд сосредоточился на застывшем в молчании у мольберта мужчине.
Когда молчание уже стало неловким, художник обернулся. Его лицо избороздили морщины, но живая улыбка придавала облику мальчишеский вид.
– Извините, – произнес он, – я как раз заканчивал благословлять это место воскуриванием шалфея.
Он протянул ладонь, чтобы пожать мою руку, и по его жесту я понял, что такие благословения, требующие потом извинений, – рутинная часть его работы. На мгновение мне показалось, будто он сейчас представится Гэндальфом.
Ростом Бен был шесть футов три дюйма, крепко сложен и широкоплеч, как непробиваемый защитник институтской футбольной команды. Он был наполовину чероки, однако внешностью больше напоминал баптиста. Если существует на свете человек, излучающий столько же спокойствия, сколько грейхаунд, так это Бен, и Комета моментально прониклась к нему. Он не носил форму, но она простила его за это, подошла и прижалась к ногам. Через пять минут собака опустилась на землю и, растянувшись в тени рядом с мольбертом художника, всем видом приглашала его продолжить работу. Бен не возражал.
– Послушайте, Вулф, – сказал он, – может, побудете здесь, посмотрите, как я пишу? Поучимся чему-нибудь друг у друга.
Так началась та сессия, которая продолжалась несколько недель и погрузила меня в удивительный мир – ведь не может мир не быть удивительным, если в нем обитают эльфы и гоблины.
– Моя тема – культура и традиции прерий, – объяснил Бен в первый день нашего знакомства. – Я изучаю, насколько древние учения применимы к людям всех рас и национальностей. Как многие коренные племена на земле, индейцы равнин верили, будто все – каждое создание, человек, насекомое, звезда – связаны друг с другом и взаимозависимы. Жизнь не похожа на пирамиду с человеком на вершине и всем остальным под ним. Они считали, что жизнь – круг взаимосвязей, и заканчивается там, где начинается. Хотя я наполовину чероки, моя живопись предназначена всем – просвещать духовно и эстетически. – Бен помолчал и улыбнулся. – Тяжелая задача для индейца. Правда?
– Да, но еще тяжелее для кого-нибудь, кто настолько бел, что сияет в темноте.
В тот день Бен ничего не нарисовал. Не сделал ни наброска, ни единого мазка. Он словно бы совершал промеры и создавал фундамент для будущего дома. Я был очарован таинственностью данного процесса и впервые за много месяцев, а может, и лет, не вспоминал о своем состоянии. Когда мы возвращались домой, я посмотрел на борзую в зеркальце заднего вида и произнес:
– Искусство, Комета, это волшебство. А я люблю волшебство.
В следующий раз, когда мы оказались в студии во дворе, я спросил у Бена:
– Как вам приходит в голову, что нарисовать?
Он рассмеялся тупости вопроса, но постарался ответить подробно:
– Последние несколько дней я собирался с мыслями. Картина, над которой я сейчас работаю, – я покосился на мольберт: холст на нем оставался по-прежнему чист, – навеяна словами, написанными гуру Ринпоче. Нет-нет, он не из американских индейцев – он буддист. Ринпоче пишет, как буддисты понимают основную причину страдания – это «я» или эго, навязчивая идея, удерживающая человека от познания реального мира. Мир фальшив, если эго превращается в центр мироздания. Прочитав это, я увидел лицо, несущее черты различных этнических групп. Вселенского туземца, если угодно. В портрете этого человека я хочу воплотить прочитанную мною мысль гуру.
