Харви Джейкобс - Американский Голиаф
В сумерки и морось Олдс и повозка отправились в пятидневное путешествие до Кардиффа. Вознице по имени Лумис Зейн было сказано, что сей тяжеловесный груз представляет собой табачный пресс превосходной и доселе неизвестной конструкции, а потому подробности следования надлежит держать в секрете.
Измученный мерзкой погодой, ветками, падавшими с деревьев, колеей и стеганием лошадей, одна из которых то и дело показывала свой отвратительный нрав, молчаливый Зейн не сводил глаз с дороги. Он не заметил, как проливной дождь размыл все то, что было прежде Хайрамом Холом, Гибберсоном Оддсом, Германом Хупером, Мартином Моричесом, Руфусом Трумом, Притчардом Доббсом и Бартоном Берлманом, оставив на их месте щеголеватого Джорджа Хаяла.
Перед тем как сбежать в Юнион, Джордж целую неделю провел в Бингемтоне в лоне семьи. Когда же Саймон и Бен достаточно прониклись Джорджевыми рапортами о продажах и убытках, а сам Джордж последними семейными достижениями, он убедил брата и отца в необходимости короткого путешествия на юг, чтобы завязать прямые контакты с табачными фермерами и разнести весть о сигарах «Дядя Том» по Виргинии, обеим Каролинам, Джорджии, Алабаме и Миссисипи, где чернокожий лес разросся особенно густо.
Саймон колебался, беспокоясь за Анжелику. Однако Джордж сказал, что Анжелика рассеянна, погружена в себя не выказывает интереса к процедуре, которая может привести к вынашиванию плода и отец согласился. С надеждами и благословениями Джордж уехал в Дикси, откуда, сделав крюк, встал на мокрую дорогу в Кардифф.
Глотая в пути дождевые капли, Джордж все лучше понимал, сколь радует его эта восхитительная двойственность. Становилось ясно, чему ухмыляются разоблаченные шпионы, пока их привязывают к столбам. В миг, когда расстрельная команда прицеливается, ружья щелкают и пули летят из стволов в сердце, эти люди, должно быть, слышат потрясающую музыку.
– Мерзкая, вонючая, рвотная, гнилая погода, – сказал Лумис Зейн.
– Погоняйте, – сказал Джордж. – Погоняйте, сэр.
Бриджпорт, Коннектикут, 29 ноября 1868 года
– Я видел развалины Иранистона, – сказал Барнаби Рак. – Должно быть, славная была арена.
– Копия дома короля Георга в Брайтоне, где я не раз бывал в гостях, – ответил Ф. Т. Барнум, раскручиваясь в кожаном кресле. – Мне жаль этого скромного домика; жена моя, Чарити, тоже переживает.
– Пожары – ваша Немезида. Сначала Иранистон, потом – дважды – Американский музей.
– В первый раз мой музей сожгли в бессмысленной злобе – южные мятежники отняли у меня двадцать три года жизни, – сказал Барнум. – Но мартовский пожар оказался много хуже. Отстроить заново, а после смотреть, как все рушится, – человека послабее это сломало бы.
– Вас, должно быть, тот пожар разорил.
– Один мой парализованный друг как-то сказал: «Мы с параличом уживаемся мирно». Хуже всего слухи, которые пошли гулять после обоих пожаров, – говорили, что Барнум сделался Прометеем и в надежде поправить дела сам поднес спичку. Карикатуры, где за мной ходит пожарный с корзиной песка. Дорогая реклама, должен вам сказать, мистер Рак.
– Собираетесь ли вы строить новый цирк? В Нью-Йорке ждут, что вы вскоре вернетесь и напустите на город новые чары. Генерал-с-Пальчик рассказал «Горну»…
– Генерал-с-Пальчик расскажет что угодно, лишь бы пресса ухватилась за его имя. Нет, не думаю. С некоторых пор моя жизнь посвящена общественному служению, и это меня устраивает. Планы Барнума скромны – сперва он баллотируется в конгресс, потом начнет президентскую гонку. Надо только покончить с очередной командой жуликов. Сам я голосовал за Гранта с Колфаксом. Во-первых, Грант глупее. Во-вторых, лучше Улисс Грант и Скайлер Колфакс, чем Горацио Сеймур и Фрэнсис Блэр. Горацио и Фрэнсис и рядом не стояли с Улиссом и Скайлером! У этих даже имена звенят колоколами. Давай, Улисс, вперед, Скайлер! Такие люди и должны вести нас на погибель. В любом случае большинство голосует за самого наглого, а значит, за Гранта. Барнум предпочитает быть с победителем.
– Значит, я должен сказать читателям, что Ф. Т. Барнум посвятил себя политической карьере? Вместо друммондовых лучей и театральной рампы лимонный свет кабинета?
– Говорите. Этими же словами.
– Сэр, вы уверены, что электорат пойдет за человеком, который ранее показывал ему русалку Фриджи, склеенную, как потом выяснилось, из тел рыбы и животного? Или бородатую даму – по словам многих, вовсе не даму. Или кормилицу Джорджа Вашингтона, Джойс Хет, чей истинный возраст оказался на восемьдесят лет меньше тех ста шестидесяти, которые вы ей приписывали?
– Выяснилось? Что выяснилось? Я лично стоял рядом с русалкой, бородатой леди и Джойс Хет, которая выкормила грудью Вашингтона и доказала это забрызганными молоком документами.
– Но вы же сами признали, что это подделки.
– Подделкой было мое признание. Позволительно ли будет напомнить вам, мистер Рак, что вы обращаетесь к члену законодательного собрания штата Коннектикут? К любимому сыну не самого иррационально мыслящего города Бриджпорта? Разумеется, моя публика меня поддержит. Ей ли не знать, что, будь то в конгрессе или на посту президента, Барнум всегда обведет этот мир вокруг пальца. Нация будет благоденствовать при таком лидере.
– Меня беспокоит ваша история, – сказал Барнаби. – А также философия. Где грань между розыгрышем и ложью?
– Розыгрыш – это хорошо. Очищающая клизма для любого крепкого политика. Лучшее противоядие от ханжеской помпы и лекарство для надутых индюков. Готов признать, что в некоторых случаях розыгрыш может оказаться ложью, однако ту ложь, что приносит людям вред, невозможно отнести к розыгрышам. Никогда не говорите Барнуму в лицо, что он лжец. Я здесь самый искренний патриот, я друг Америки и ее защитник. Так и передайте электорату «Горна».
– Ваша удача зиждется на обмане доверчивых зрителей, и вы утверждаете, что вами движет альтруизм?
– Как только люди разучатся смеяться над собой, мы увидим пожар гораздо страшнее того, что уничтожил мой дом и мое дело.
– Я много раз бывал в вашем «Новом американском музее». Это коллекция пустяков, подделок и пустой породы. Древности из подвала. Подлинники не отличить от фальшивок. Голова идет кругом, особенно у детей – ваша выставка их не столько учит, сколько дурачит.
– Что такое подлинник? Что такое подделка? Триумф этого музея – лишнее напоминание о том, насколько они схожи. И вы не правы насчет детей. Ребенок узнает, что такое розыгрыш, раньше, чем родную мать.
– Но если розыгрыш удался и принес доход, нет ли соблазна повременить с разоблачением? Обман, ставший догмой, может оказаться хуже пожара.
– Хуже пожара не может оказаться ничего. Лучше – тоже. Огонь – это пища гурмана, которая никогда не насыщает. Огонь жесток, как время. Время и огонь выравнивают игровое поле, они – алхимики, что превращают вчерашний кошмар в завтрашнюю ностальгию. Время и огонь несут нам будущее. Они расчищают грядущий день от нашего грошового оптимизма. Барнум побывал жертвой обоих и не держит на них зла… Мистер Рак, мои последние слова достойны бумаги, а также по меньшей мере хохота. Вы ничего не записали и забыли рассмеяться. Я подозреваю, молодой человек, что ваша беда коренится в вашей молодости. Молодость всегда чересчур серьезна.
– Если я кажусь вам чересчур серьезным, то лишь потому, что обращаюсь к Барнуму-кандидату, а не к Барнуму-клоуну. Я восхищен Барнумом-артистом. Однако Барнум-политик меня настораживает.
– У самых близких моих друзей длинные руки, мистер Рак, и длинные носы, чтобы вынюхивать выгоду. Ваш карандаш проигнорировал еще один афоризм. Дайте мне знать, когда найдете разницу между кандидатом и клоуном. А пока я считаю ваше поведение непозволительно дерзким, о чем и сообщу вашему начальству. Когда будете уходить, секретарь вручит вам гравюру с моим портретом, – это весьма удобно для печати. А также пальто. Интервью закончено.
Кардифф, Нью-Йорк, 30 ноября 1868 года
Берта Ньюэлл сидела и смотрела на грозу. Женщина то и дело прижимала нос к стеклу, точно в сговоре с мерзкой погодой.
Александр Ньюэлл выстругивал из березовой чурки цаплю. Чурба Ньюэлл наблюдал за сыном – мальчик вылядел старше своих пятнадцати лет. Голова у Александра походила на тыкву. У него была отцовская фигура, но голова определенно досталась в наследство от матери. Клан Берты Ньюэлл чем-то напоминал семейство кабачковых: можно подумать, все они вышли из тыквенного племени.
Чурба опять повернулся к камину, своему излюбленному театру. Каждому огненному языку была отведена роль в драме, где актерам полагалось трещать и плеваться искрами. Чурба никогда не задумывался, о чем эта пьеса, он просто радовался всякому новому представлению.
Ньюэллы редко говорили друг с другом, но каждый чувствовал тяжесть семьи и узы общей плоти. Они просидят так всю зиму, вечер за вечером, деля молчание и каким-то образом обмениваясь силой.
