Ральф Ротман - Юный свет
– Не имеет смысла, – почти не открывая рта, тихо сказала она, прерывисто дыша, – дайте мне просто полежать.
Отец пожал плечами, развернулся и ушел на кухню. И пока я снимал с матери тапочки и ставил их у кровати, я слышал, как отец возился на кухне с конфорками, как раздался шаркающий звук выдвигаемого ящика с углем, гораздо громче, чем когда это делала мать. Я наклонился, убрал прядь волос с ее лба. Она чувствовала себя слегка отупевшей от обезболивающего спрея.
– Сделать тебе грелку?
Еле заметно она кивнула. Веки дрожали, я повернулся, чтобы пойти в ванную, но тут в дверях вновь появился отец. Над переносицей вертикальная складка. Губы бледные, почти не выделяются на лице, в кулаке зажат, словно кирпич, наполовину размороженный брикет шпината.
– А теперь послушай меня… – Он подошел к маленькой кроватке вплотную. – Если тебе плохо, тогда, пожалуйста, поезжай к доктору. И если у тебя не в порядке желчный пузырь, ложись, в конце концов, на операцию. Для чего еще существуют больницы? Это бесконечное туда-сюда меня уже достало. Когда я поднимаюсь из-под земли, где надрываюсь изо дня в день ради вас, я хочу есть, тебе понятно? На столе, черт побери, должна стоять жратва!
Я никогда не слышал, чтобы он говорил так громко, и, когда он еще раз проорал «ты поняла меня?!», я увидел его нижнюю челюсть, коричневый налет на зубах. Пинком он отшвырнул в угол стоявшую у кровати пепельницу.
Она не разбилась, хотя была стеклянной. Пять окурков, лежавших в ней, запрыгали по ковру.
– А теперь изволь подняться. Если ты в состоянии дымить одну за другой, значит, и еду для семьи можешь приготовить!
Он развернулся и опять ушел на кухню, громыхая тяжелыми подошвами по половицам, а мать закрыла глаза рукой. Но блестящая ткань ее халата не впитывала слез. Они текли из-под рукава, а я собрал окурки и положил их обратно в пепельницу.
С утра от стены отогнулся угол моего постера с птицами. Кнопка лежала на кровати. Я отодвинул в сторону занавеску и открыл окно. На небе два белых облака, нежные, как пух, а за Ферневальдштрассе гудит товарняк, но его не видно.
Софи уже встала. Она сидела за столом на балконе и возила по тарелке с медовыми хлопьями одним из моих цирковых животных – тигром с давно выцветшими полосками.
– Юлиан, – сияя, она взглянула на меня, – сделать тебе завтрак?
Я отрицательно помотал головой, достал из буфета кукурузные хлопья и высыпал их себе в тарелку. На ней были нарисованы паровозики. Солнце взошло еще не очень высоко, на траве под деревьями поблескивала роса, а на веревке висела целая вереница нейлоновых чулок. Они слегка покачивались на ветру.
– А где мама? Уехала к врачу?
– Нет, думаю, что нет. Сказать тебе что-то? Я знаю большую тайну. Но мне нельзя тебе об этом говорить.
Я сел к столу, всунул в сахарницу ложку.
– Логично, тогда это была бы уже не тайна. А что с твоими очками?
– Я и так хорошо вижу.
– Пока еще. Пока однажды не ослепнешь или не окосеешь. Тогда тебя ни один мужчина не захочет. Все же, где мама? Ушла в магазин?
– Сейчас скажу. – Она наклонилась вперед, сложила руки воронкой у рта и прошептала: – Она пошла за нашим ребеночком!
– Чего, чего?
Сестра с важным видом закивала.
– Да, да. У нас теперь будет ребеночек.
– Бред какой-то! Как это может быть? Сперва она должна была хотя бы походить беременной, нет, что ли?
Софи хмыкнула. Резиновый тигр лежал в молоке, а она возила вокруг него ложкой, собирая остатки медовых кукурузных хлопьев.
– Нет, мы возьмем его напрокат. У фрау Гимбель. Потому что ей надо на похороны.
– Ах, вот оно что, мама согласилась за ним присмотреть. Обалденная тайна. Я в отпаде!
Она замотала головой. На заколке в волосах надо лбом закачалась божья коровка.
– Нет! Это еще не тайна. Она гораздо, гораздо лучше!
– А чего ты шепчешь? – Сквозь открытое окно я заглянул в комнату Маруши. – Там никого нет.
На кровати полный беспорядок, на полу валяется каталог мод, а на шкафу, на умывальнике и даже на лампе висят вешалки, и все пустые.
Сестра нагнулась под стол, почесала коленку.
– Юлиан, а правда, что я от молочника?
– Ты – что? С какой стати? Как такая чушь могла прийти тебе в голову?
– Вольфганг сказал. Все рыжие – от молочника.
– Ах, вот что! Во-первых, ты не рыжая, а самое большее светло-рыженькая. А потом ты папина, как и я. А этому негодяю Горни я еще врежу.
– Оставь. Ты не такой сильный. А мне в общем все равно, от молочника я или нет. Я ведь с вами живу. Слушай, если не выдашь, я расскажу тебе тайну. Она взаправду супер!
– Ну, может, это для тебя.
– Только ты должен сделать вид, что понятия ни о чем не имеешь, если мама захочет сама тебе рассказать, ладно? Пусть как в Рождество. Я имею в виду, когда мы вовсю радуемся, хотя давно уже все разнюхали. Потому что она сказала мне, чтобы я ни в коем случае не проговорилась. Она сама это хочет сделать. Так что если ты меня выдашь, то никогда больше не получишь мой…
– Договорились уже. Выкладывай.
– Клянешься? Пресвятой Богородицей и дорогим Иисусиком?
– Пожалуйста.
Я послюнявил два пальца и поднял их вверх. Она засмеялась и захлопала в ладоши. На ней были пестрые шорты и майка, а когда она вздергивала плечики, эти худобышки были вполовину уже ее кудрявой головки.
– Представляешь, Юли, мы поедем на каникулы! К бабушке в Шлезвиг!
Я опустил ложку с кукурузными хлопьями, уже поднесенную было ко рту.
– Что ты говоришь? Когда?
Она с такой силой заболтала ногами, что попала мне по коленкам.
– Послезавтра! Послезавтра!
– Ты прикалываешься. Откуда это вдруг взялись деньги?
– Понятия не имею… Мы поедем в дом с коровами, и у меня будет пони и картофельные оладьи с протертыми яблоками. И велосипеды там тоже есть. А сразу за полем море.
– Тогда я смогу опять порыбачить! Дед точно даст мне удочку. А потом закоптим рыбу у него в печке и привезем сюда. В последний раз я поймал двух линей и угря.
– Я знаю. А еще свалился с лошади.
– Ну, этого ты как раз знать не можешь. Ты была еще очень маленькая. Это тебе папа рассказывал. Да и не упал я по-настоящему, а так, съехал набок. Попробуй поскачи без седла! Это тебе не на карусели. Там нет ручек, держаться не за что.
– Ну и что? Мне все равно. А как думаешь, мне разрешат спать на сеновале?
– А почему бы нет? Бабушка не настолько чопорная. Может, мы даже яички найдем. Куры иногда удирают туда и несутся там.
– Вот здорово! – Она вскинула обе руки вверх. – Я так счастлива! И мне сегодня так хорошо. Не споешь мне из «Мэгре»? Пожалуйста, Юли, ну совсем чуть-чуть.
– Потом. Дай доесть. А как мы поедем? На поезде? Или нас отвезет дедушка Юп?
– Только не это. С дедушкой Юпом я не поеду. У него в машине так противно пахнет, и он всегда кладет мне…
Она замолкла в испуге. Мы не услышали ни маминых каблуков, их тук-тук по лестнице, ни поворота ключа в замке, но в большой комнате вдруг заиграло радио. Софи тут же вытащила тигра из молока, стряхнула капли. При этом она смотрела на меня, выпучив глаза.
– Ты мне обещал, – прошипела она, – горе тебе, если выдашь!
Мы вошли в комнату. На диване лежала плетеная сумка, на столе – стопка пеленок. Все выглажены. С крохотной малышкой на руках, завернутой в светло-желтое одеяло, мать стояла у окна, смотрела на улицу и раскачивалась в такт песенки по радио, тихонько подпевая при этом. Софи плюхнулась в кресло.
– Что случилось? Она заболела?
Наморщив лоб, мать повернула голову, но не произнесла ни слова.
– Смотри, она даже не плачет.
Софи поджала под себя ноги.
– Долго она у нас будет?
– Она спит.
Потом мать посмотрела на меня, мои грязные штаны, и у нее в глазах промелькнул оттенок раздражения.
– Позавтракал?
– Да, кукурузными хлопьями. А пятна – я не виноват. Толстый и Марондесы, я имею в виду, их было трое, а потом я упал в грязь и…
– Ладно, ладно, не так громко. – Она оглядела малышку, подтянула повыше край одеяла. – Для этого существует стиральная машина.
Она показала в угол, на подставку с цветами. Ее сигареты лежали рядом с горшком.
– Прикуришь мне? Умеешь?
– Кто? Я? Конечно…
Софи спрыгнула с кресла.
– Подожди, я зажгу!
Мать уставилась на нее.
– Тише, черт побери, – прошептала она, – я рада, что она наконец-то заснула.
Софи оттопырила нижнюю губу, чиркнула зажигалкой. Пламя взмыло вверх. Я выдохнул дым, не закашлявшись, а когда передавал сигарету матери, она слегка улыбнулась, одним уголком рта.
– Каков плод, таков и приплод. Ничего не поделаешь…
Прежде чем затянуться, она провела большим пальцем по фильтру, а моя сестра открыла сумку, изучая пузыречки и баночки.
– Мамочка, – она обнюхала соску медового цвета, осторожно лизнула ее языком, – ты же хотела что-то сказать Юлиану.
– Правда? Я хотела? – Запрокинув голову, мать выпустила дым к лампе вверх. Потом подмигнула мне. – Так, про что это мы… Я что-то запамятовала. Не поможешь мне, Юли? Ты ведь знаешь, что я хотела тебе сказать?
