Антония Байетт - Детская книга
Дороти решила, что это письмо – шедевр непринужденности и удобный спасательный круг, который она бросает матери, если та захочет за него схватиться. Затем Дороти села и стала думать: почему она злится на Олив, жаждет выкинуть ее из своей жизни, наказать? За что именно она хочет наказать Олив? За минутное (как предполагала Дороти) увлечение загадочным, интересным Ансельмом? За собственное появление на свет? Но Дороти была рада, что живет на свете, довольна тем, кто она есть, даже если оказалось, что она не совсем та, кем себя считает. За то, что ее вырастили в неведении, под фамилией Уэллвуд? А что еще могла сделать женщина в таком положении? Олив не обманула Хамфри, – может быть, у нее и не было такой возможности. Дороти вынуждена была признать, что они оба ее любили. Что ее сердило, так это ложь. Человек, которому солгали, чувствует себя уничиженным, отвергнутым, оскорбленным. То же чувствовала и Дороти. Но она также начала понимать: если один человек солгал другому, а второй поймал его на лжи, второй получает определенную власть над первым. Теперь у Дороти была определенная власть над Хамфри и Олив, потому что они ей лгали, а она об этом узнала. А они не знали, что именно она знает, и боялись. Ее письмо вселит в них еще больший страх и беспокойство. Так им и надо. Но, кроме того, письмо, такое наивное и нейтральное, оставляло путь к отступлению, давало возможность притвориться, что ничего не случилось, – но все они будут знать, что притворяются, и вместе играть спектакль. Дороти запечатала письмо, лизнула марку и отнесла конверт на почту.
Чарльза – Карла тоже беспокоила его двойная жизнь. Он гораздо больше, чем девушки, видел и политического бунтарства, и сатирической, богемной жизни Швабинга. Он сидел в густом дыму и песнях «Кафе Стефани» и слушал, как психоаналитики и анархисты проповедуют брожение. Он слушал лозунги. «Единство – насилие князей, тираническое правление. Разброд – насилие народа, то есть свобода» (слова Паниццы). Ораторы проводили многозначительные аналогии между скрытыми, разрушительными частями души и возбуждением толп восставших рабочих и крестьян. Отрицать такие импульсы было опасно: насилие, заговоры, революция, убийство становились необходимыми и желательными по мере борьбы с тиранической властью и свержения ее. Страшно далеки от этого были вежливые педантические писания фабианцев, а еще дальше – скачки и охотничьи выезды знати, приближенной к новому королю: в эти круги, на самый краешек, допускали отца Чарльза благодаря богатству жены-немки. Чарльз был умен и понимал, что может позволить себе быть анархистом, потому что богат. Эстетическую жилку мюнхенских мыслителей – завсегдатаев кафе тешили выбросы простонародной силы – «шаривари», Bauerntanz, Karneval.[59] Karneval и беспорядки шли рука об руку и были прекрасны. Иоахим Зюскинд в основном слушал. Вольфганг говорил мало, но, как и отец, непрестанно рисовал: возбужденно выставленные вперед бороды спорщиков, ноги женщин – складки юбок обрисовывали их, когда женщины, аплодируя, откидывались назад. Леон участвовал в спорах. Он почти чопорно обсуждал необходимость политических убийств. Карл заявил, что не видит необходимости в убийствах – в разрозненных актах, которые имели место до сих пор: анархисты убили французского президента, премьер-министра Испании, императрицу Елизавету и итальянского короля, и все эти действия привели только к усилению гнета.
– Сразу видно, что ты англичанин, – беззлобно сказал Леон. – Вы не видали угнетения, с которым сталкиваемся мы. Вас не могут посадить в тюрьму за Unzüchtigkeit («непристойное поведение», – перевел Иоахим) или за lèse-majesté, а с нашими актерами это случается постоянно. Мы вынуждены ставить серьезные пьесы в частных клубах и кабаре. А потом врывается полиция и сажает артистов в тюрьму или высылает. Оскар Паницца изгнан в Швейцарию и не может вернуться.
– Мы сводим тебя в новое художественное кабаре, «Elf Scharfrichter» – «Одиннадцать палачей», – сказал Иоахим. – По-немецки это звучит гораздо лучше – острое лезвие топора и острые слова артистов.
Карл уже был знаком с немецкими журналами «Югенд», «Симплициссимус» и изумлялся их сатирическому яду и ярости. Иллюстрации в них были элегантные, острые, непристойные и живые. Черные танцующие черти. Бульдоги. Женщины с черным ртом, подобные летучим мышам и вампирам. Поскольку Карл был английским анархистом, Леон как-то предложил ему полюбоваться на карикатуры «Симплициссимуса», посвященные Англии. Леон объяснил Чарльзу – Карлу, что художники Швабинга всем сердцем сочувствуют страданиям буров в Южной Африке. Одна карикатура провозглашала: «Стреляйте англичанам в язык, там сосредоточен весь яд». Другая – ужасный, выразительный шарж на короля Эдуарда, который вместе с офицером колониальной армии топчет ногами буров в концлагере. «Кровь этих дьяволов пачкает мою корону», – говорит король.
– Сильно, правда? – спросил Леон. – Английские туристы пытались добиться запрещения этих карикатур. «Симплициссимус» и кайзера высмеивает: его бесчисленные мундиры, его путешествия в Святую землю.
Карла удивила – отчасти удивила – собственная реакция на эти картинки. Его охватили чистая шовинистическая злость и обида за Англию. Но он скрыл эти чувства от немцев, точно так же как дома скрывал свой анархизм от родных. Он, как и Дороти, временами тосковал по дому, по неторопливой жизни, не такой насыщенной, более раздумчивой. Более вежливой. Ни один англичанин не мог бы так наслаждаться, оскорбляя других. Английская карикатура была бы более смешной и менее… неприятной.
* * *Его повели на представление «Elf Scharfrichter» – в ту ночь, когда в кабаре давали кукольное представление, потому что Вольфганг помогал делать этих кукол и участвовал в самом представлении.
Труппа «Elf Scharfrichter» – одиннадцать артистов, включая Франка Ведекинда, автора пьесы, – выходила на сцену в кроваво-красных плащах и масках палачей, с тяжелыми двуручными мечами для отрубания головы и представляла в популярной форме пьесы, песни, кукольные спектакли, театр теней. Они называли этот вид искусства Tingeltangel.[60] Они сравнивали себя с прикладными художниками: «Как мебельщик делает стул, чтобы на нем сидели, так мы сочиняем песни, чтобы их пели». Они творили Angewandte Lyrik.[61] Труппа выступала на частной сцене, в таверне, куда вмещалось восемьдесят человек. Зрители сидели за столиками, как в ночном клубе. Когда Иоахим и Вольфганг привели сюда Карла, зал был переполнен. Черные стены были украшены мертвенно-мрачными элегантными плакатами из «Симплициссимуса» и непристойными японскими ксилографиями – они потрясли Карла, но он старался сохранять типично английскую внешнюю невозмутимость. На обложке программки красовалась гордая обнаженная женщина, стягивающая длинные кроваво-красные перчатки. При входе зрителей встречал тотемный столб: голова очень серьезного человека в парике, напоминавшая о «веке разума». В голове торчал топор палача.
На сцену торжественным маршем вышли палачи, распевая песню, которой традиционно открывались их представления. Песня высмеивала католическую иерархию.
Танцуют тени на стене, как куклы на струне,
О вы, лощеные хлыщи, вы счастливы вполне.
Сидит над вами Кукловод, тиран и сумасброд:
Едва струну потеребит, всяк песню запоет.
Никто погибели не ждет: пьяны и без вина…
…Но средь веселья подведет надежная струна.[62]
В этот вечер палачи со смаком проорали свою песню, и их сменила на сцене Мария Делвард, худая, как скелет, белокожая, с гривой огненных волос и подведенными сурьмой глазами. Она запела, извиваясь в длинном черном платье, о сексе и страсти, о самоубийстве и убийстве – низким, стонущим голосом. Марию освещали фиолетовые прожекторы. У нее был рот вампира. Потом пришел черед кукольной пьесы «Благородное семейство». Зрителей и сцену разделяла оркестровая яма, где помещались и музыканты, и кукловоды. В пьесе коронованные особы Европы были выведены в образе детей, которые подрались из-за игрушек – империи в Южной Африке, дворца в Пекине. Были тут и дядюшка с племянниками – Эдуард Английский, кайзер Вильгельм, царь Николай. Они ревели, как трехлетние мальчуганы, и строили заговоры со всеми против всех. Карл сидел неподвижно, пытаясь разобрать тараторящую речь. Он не любил царей и королей как таковых. Но вдруг опять, неведомо для окружающих, стал англичанином. Это безобразие, что иностранцы так запросто высмеивают образ «зеленой Англии родной», пусть даже ее воплощает толстый, краснолицый, нудный сластолюбец в горностаях и дурацкой короне. Карл ненадолго задумался – каково будет жить в мире, где наконец произойдет долгожданный взрыв насилия и гнева. Действительно ли жизнь под властью палачей в масках и хриплых обольстительниц будет лучше? После спектакля Карл захлопал, а Вольфганг подмигнул ему:
