Барбара Пим - Почти ангелы
Можно было бы предположить, что при мысли об Африке лицо Аларика Лидгейта смягчилось, – если бы его было видно, но оно скрывалось под маской из красных бобов и пальмового волокна, которая придавала ему пугающий вид, так удививший Бернарда и Дейдре. Он часто сидел по вечерам, отгородившись от мира за душной темнотой маски: так он словно бы возвращался в свой построенный туземцами дом и слушал, как за стенами падает дождь. Ему часто думалось, как хорошо бы было, если бы у людей старше определенного возраста вошло в обычай носить маски или головы животных. Каким привольным стало бы общение, если бы лицо не обязано было принимать то или иное выражение – натужную заинтересованность, наигранные удивление или радость, встревоженное сочувствие, – которого на самом деле не испытываешь. В разговоре Аларик часто избегал встречаться с людьми глазами из страха перед тем, что может в них увидеть: какую личину или маску ни натягивай, жизнь все равно ужасна, и только глаза очень молодых или очень старых и мудрых могут смотреть на мир с безмятежной ясностью.
Аларик Лидгейт считал себя неудачником. По состоянию здоровья он уволился со службы в колониях, где не получил повышения, которое считал заслуженным. Он ничего не достиг на поприще антропологии или лингвистики, и даже сундуки и ящики неразобранных заметок на чердаке служили ему постоянным упреком. Еще он считал, что большинство знакомых его недолюбливает за то, что он не умеет вести бессодержательные вежливые разговоры, не способен даже выдавить пустые, неискренние банальности, которые помогают сглаживать углы повседневной жизни.
Однако в одной области Аларик добился приятной, пусть и ограниченной славы. Он приобрел известность как автор саркастических рецензий и сегодня ночью как раз заканчивал такую для одного научного журнала. Его жестокое обращение с авторами, возможно, объяснялось тем, что сам он оказался неспособен произвести на свет оригинальное сочинение. Какое-то время он расхаживал по комнате, даже постоял перед окном в поисках свежего вдохновения, но теперь отбросил маску и вернулся за стол.
«Жаль, – написал он, – что автор не потрудился ознакомиться с элементарными фактами, лежащими в основе структуры общества этого народа. Тогда он не насажал бы ляпов вроде «глава клана» (тогда как на самом деле никаких кланов не существует), «роль, какую играет брат матери в переговорах о заключении брака» (тогда как главную роль в них играет брат отца)…». Он поискал на страницах книги новых ляпов, раззадоренный мыслью, что «эти антропологи» (мысленно он заключил слово в жирные презрительные кавычки) считают, что могут за три недели изучить племя, когда тогда как одиннадцать лет его собственных жизни и работы там породили всего лишь несколько статей по таким незначительным аспектам местной культуры, как начиненные пряностями полые тыковки и железные предметы неведомого назначения.
В своих поисках он наткнулся на неверно транскрибированное туземное слово. Его перо набирало обороты. «Жаль, – написал он, – что гранки не прочел кто-нибудь, обладающий хотя бы зачаточным знанием языка, дабы можно было избежать постоянных орфографических ошибок в терминах повседневного обихода».
В разгромных рецензиях рецензенту положено иногда под конец смягчиться, бросить автору крохи утешения, но это было не в духе Аларика Лидгейта. Его последний абзац стал не менее суровым. «Жаль, – написал он, – что такое уважаемое учреждение допустило под своей эгидой публикацию подобной работы. Его репутацию, безусловно, не упрочит ненаучный мусор подобного толка, и едва ли оно обрадуется, узнав, что его фонды, как известно, ограниченные, были растрачены попусту».
Он провел на листе жирную черту, сложил страницы и убрал в конверт. Через день или два редактор журнала, мягкий, терпеливый человек, сядет выправлять стиль и чуть сбавлять тон. «Жаль, – произнесет он мысленно, – что три подряд абзаца начинаются со слова “Жаль”». Он, возможно, вспомнит, что Аларику Лидгейту означенное уважаемое учреждение, чьи фонды были растрачены попусту, некогда отказало в гранте. Возможно даже, он пойдет дальше и спросит себя, можно ли растратить фонды попусту и вообще можно ли их растратить на какую-то цель. И, несомненно, как редактор он не испытает того радостного подъема, какой ощутил по окончании рецензии Аларик Лидгейт.
Вскочив, Аларик бегом бросился из комнаты. Его экономка миссис Скиннер, всегда спавшая чутко, проснулась и зажгла бра. Потом она сообразила, что это всего лишь мистер Лидгейт поднимается на чердак, и хотя довольно странно ходить туда среди ночи, она уже достаточно к нему привыкла, а потому приготовилась заснуть снова.
Толкнув дверь, Аларик зажег свет. Чердак был заставлен огромными ящиками из-под чая, набитыми масками, керамикой и прочими сувенирами его жизни в Африке. Стояло тут и несколько черных жестяных сундуков и деревянных ящиков с его тропическим инвентарем и скопившимися за одиннадцать лет заметками. Он подергал замок одного жестяного сундука. Заржавевший замок остался у него в руке. Петли тоже проела ржавчина, и поднять крышку было совсем просто. От гор блокнотов и разрозненных страниц внутри исходит затхлый запах. Взяв стопку листов, Аларик увидел, что уголки у них раскрошились и обгрызены. Мыши или белые муравьи оказались усерднее его. Когда-нибудь, подумал он, найму кого-нибудь все это перепечатать, и тогда материалы удастся хоть как-то упорядочить. Но сейчас уже почти два часа ночи. Радостный подъем, какой он испытал, закончив рецензию, уступил место огромной усталости. Опечаленный, он пошел в кровать и, хотя на то не было причины, поставил будильник на шесть утра.
– Знаешь, – сказала следующим утром за завтраком Рода, – такое ощущение, что сегодня утром у мистера Лидгейта звонил будильник. Часов в шесть, наверное. Я уже какое-то время как проснулась.
– Хорошо провела с Бернардом вечер, милая? – спросила у дочери Мейбл.
– Неплохо. Он довольно скучный тип, но пьеса мне понравилась.
– Очень рада это слышать, – отозвалась мать, – хотя мне в твоем возрасте было бы неловко смотреть такого рода пьесу с мужчиной. Не слишком-то приятно звучит. Но, возможно, даже к лучшему, я про то, что вообще можно смотреть такие пьесы.
«Но к лучшему ли?» – задумалась она, не в силах ответить на собственный вопрос. Люди сейчас не стали ни лучше, ни счастливее, чем были, да и отношения между мужчинами и женщинами не приносили большего, чем тогда, удовлетворения. Разумеется, в начале двадцатых годов, когда ей было столько же, сколько Дейдре сейчас, существовали очень и очень рискованные пьесы, но среди знакомых ей молодых людей не нашлось бы такого, кто повел бы ее их смотреть. Грегори Свону нравились «Розмари» и «Нет, нет, Нанетт», а в ее кругу вкусы женщин определяли мужчины. Сейчас, возможно, все как раз наоборот.
– Бернард, наверное, предпочел бы мюзикл, вроде того что идет в «Друри-лейн», – продолжала Дейдре, отвечая на вопрос матери, – но мюзиклы такие скучные. Сомневаюсь, что я высидела бы до конца.
– Дулкам очень понравилось, – вставила Рода. – И Малькольм собирается повести Филлис на ее день рождения.
– Вот видите, – откликнулась Дейдре. – Боюсь, это просто не мое.
– Я бы сказала, что Бернард высоконравственный молодой человек, – сказала Мейбл, следуя собственному ходу мыслей.
– Что касается меня, ему пока не представился шанс показать себя другим, – бойко возразила Дейдре.
– Нет, милая, но он положительный, – ответила Мейбл, думая про себя: окончил малоизвестную частную школу, потом отличился в армии, а теперь занимает обеспеченную должность в фирме отца… – Он всегда провожает тебя домой и приводит вовремя.
– О да, и только жиденькие поцелуи на прощание. Нет, правда, он не так плох. Мне пора. – Дейдре встала. – Еще не хватало опоздать из-за разговоров про нравственные принципы Бернарда.
– У тебя сегодня много лекций? – спросила Рода.
– Только после полудня. Я думала провести утро в «Фантазии Феликса».
И, возможно, там она столкнется с Марком и Дигби, а те расскажут что-нибудь про Тома Моллоу. Она едва позволяла себе надеяться, что увидит самого Тома.
В автобусе она размышляла, есть ли у Тома высокие нравственные принципы, как у Бернарда. Почему-то она была уверена, что он очаровательно их лишен.
В исследовательском центре она не застала никого и довольно мрачно уселась со своей стопой книг. Она проработала уже около часа, когда дверь распахнулась и вошел профессор Мейнуоринг.
– Мисс Кловис не у вас? – спросил он в пустоту. – Ага, она спряталась в своем святая святых, подальше от позорной суеты низменных толп.
Дейдре, сидевшая за столом совершенно одна (помощница библиотекаря работала с картотекой в дальнем углу), сочла намек несколько несправедливым, но решила, что ответа от нее не требуется, да и вообще сомневалась, способна ли дать адекватный…
