Собрание сочинений - Сандгрен Лидия
– Oui. Я бы сказал даже tout va bien.
– Чёрт, отлично. Тогда давай выпьем.
– Пить больше нечего.
– Сейчас мы всё организуем. – Густав открыл холодильник и вытащил чьё-то пиво, ну и пусть, что чужое, пиво, оно, так сказать, всегда пиво. Вокруг них собралась толпа. Одна из многочисленных кухонь, которую они покинут, как ракета покидает стартовую площадку. На место, где стояла ракета, будут смотреть и думать: неужели она тут была? Они уйдут из этой кухни, и кто-то когда-то расскажет о вечеринке, куда пришли Мартин Берг и Густав Беккер, тогда они были такие молодые, что даже не верится, что те и нынешние – это одни и те же люди. Но, конечно, уже тогда можно было понять, увидеть зерно и проблеск будущего. У кого-нибудь есть фотоаппарат?
– Я сейчас в туалет и вернусь.
Тот, что в коридоре, занят. Надо было дождаться очереди. Те девицы торчали бы там целый год. Мартин пошёл к двери на веранду, надел чьи-то туфли, которые были ему велики, и вышел в сад. Тёмные ветки яблонь, свежий воздух, он поставил пиво рядом на траву и расстегнул ширинку, от мочи шёл пар.
Она, видимо, ушла домой. Домой или с кем-нибудь наверх.
Всё равно.
Деревья покачивались, наверное, ему надо отдохнуть, посидеть немного на диване, пару секунд подремать. Пару секунд, не больше.
Кто-то взял его за руку. Женская чёлка, раньше была кудрявая и длиннее, теперь короче, он её знает, но имя забыл. Она бывает в «Спрэнгкуллене». Она смеялась, проснись, Мартин, идём, у нас там танцы. Комната сначала накренилась, но потом выровняла курс, он должен налить себе вина из чужой бутылки в чужой бокал, она держала его за руку, носки легко скользили по паркету, он так её вращал, что юбка развевалась. Идём, сказал он, на веранду покурим. Она пошла за ним, но курить не захотела, и хорошо, потому что в пачке осталась одна сигарета. У неё были голые руки, и она обхватила себя за плечи, он перевесился через перила и пролил вино, зажёг сигарету… а она тёплая… он потушил окурок в цветочном горшке и поцеловал её, непривычное ощущение, как будто в воду нырнул, но привыкаешь быстро. Она прижалась к нему. Всё снова качалось.
– Слушай, мне надо… – Её рука на плече. Он её сбросил. – …надо в туалет.
– Мартин! – Прямо перед ним появился Густав. – Последний трамвай через пять минут.
– Чёрт.
– Мы успеем. Или ты остаёшься?
– Нет, дьявол. – Он нашёл только один свой ботинок, второй надел просто похожий, быстро вышел на улицу, на него обрушилась ночь, музыка умерла, он видел, как в жёлтом свете фонарей идут вперёд его ноги, из мрака вынырнул трамвай, с визгом и скрипом открыл свои недра – вперёд к свету и свободным местам. Так тепло, он погрузился в воду на глубину и, убаюканный, уснул – им не скоро выходить. Положил голову Густаву на плечо и что-то сказал, сам не разобрав, что именно.
– Мартин? Мартин? – Его легко трясут за плечи. Ступени, он падает вперёд, руки в траве, всхлипывает, горло горит, и его выворачивает наизнанку. Рука убирает волосы с его лба.
– Ты всё, проблевался? Ещё надо?
Он качает головой.
– От дряни лучше сразу избавиться, ты же знаешь.
Новый спазм сотрясает его изнутри. Возвращается голос, вместе с желчью, надо всё выплюнуть.
– Просто отдохни немного.
– Конечно. Ложись. Да не на спину, придурок. Вспомни Джима Моррисона. – Густав помогает ему лечь на бок, убирает его руку. Как будто он ребёнок. Кто-то всё устроит. Качели в темноте. Он летит вниз.
– Слышишь, Мартин? Мартин. Ты можешь идти? Мы не можем здесь уснуть. Будет дико холодно. Давай я помогу.
Его рука на плече, земля летит мимо ног.
– Я должен написать об этом.
Густав смеётся:
– Ты этого не будешь помнить.
– Я помню всё.
– Конечно. И что же ты напишешь?
– Слушай, это и напишу. Вот это вот всё.
– Я знаю, что напишешь.
– Конечно, напишу, да?
– Да, конечно. Ты должен. Осторожней, тут поребрик.
– Я действительно так считаю. Что я должен.
– Само собой, ты должен писать, я должен рисовать.
– Доказанный факт.
– Точно.
– Слушай, а это хорошее название… Факт… Кажется, меня опять вырвет.
Согнутые ноги, руки на коленях. На него вызывающе смотрит асфальт.
– Больше нечем. Мы скоро придём?
– Через две минуты.
– Я обещаю, что я это сделаю.
– Напишешь?
– Да.
Лицо Густава в красках рассвета. Он улыбается и сжимает руку Мартина, пожалуй, слишком крепко, у Густава сильные пальцы, но это обещание, его нужно как-нибудь закрепить, и Мартин так же сильно жмёт руку Густава в ответ. Что-то тёплое разливается под веками, Мартину нужно посмотреть в сторону и несколько раз моргнуть.
10
Распахнув дверцу холодильника, Ракель чертыхнулась при виде пустых полок. Это будет самый скудный завтрак года – чашка чёрного растворимого кофе и два хрустящих хлебца с маслом.
Она умудрилась начисто забыть о сегодняшнем семинаре по психоанализу, что само по себе уже подвиг. В предыдущих случаях она несколько раз читала текст, делала заметки, формулировала вопросы, смотрела, если надо, дополнительную литературу и не пила накануне. Большинство семинаристов учились на последнем курсе психфака и либо готовились к аккредитации, либо уже её прошли и активно ссылались на «клинику», всех интересовал анализ. Ничего не зная о «клинике», Ракель знала немецкие глаголы, чем и снискала некоторое уважение, хоть и была новичком.
За пять минут съев жалкое подобие завтрака, Ракель принялась искать одежду и бумаги. А ведь она даже говорила о семинаре с однокурсником, который тоже собирался пойти. Но потом это просто вылетело у неё из головы. Начало через три часа, а она ничего не прочла, ни о чём не подумала и даже чистую рубашку найти не может.
Спустя полчаса она сидела у окна в «Сигаррен». По телевизору показывали бега. Завсегдатаи кафе переместились за столики на улице, зимний сезон закончился, фонтан снова работал, и струи воды искрились на утреннем солнце. Ракель разложила на столе своё имущество: IX том Gessamelte Werke [50], записную книжку, механический карандаш и зачем-то уже изрядно потрёпанную Ein Jahr der Liebe с «собачьим ухом», которое было по-прежнему загнуто на двадцать первой странице.
На самом деле необходимости в тщательной подготовке не было. К семинару всегда предлагали прочесть специфический текст, который потом обсуждался вместе с приглашённым гостем, им чаще всего становился какой-нибудь психолог или психоаналитик старшего поколения. Группа большая, около тридцати человек, среди них можно спокойно затеряться. Она вообще не обязана ничего говорить. Но халтурить Ракель не умела чуть ли не физически. Она дважды перечитала текст, выпила вторую чашку кофе, кое-что записала, сформулировала несколько вопросов, которые, возможно, не решится задать.
К Лагерхусет шла медленно, чтобы прийти прямо перед началом и избежать болтовни со знакомыми. Заняв одно из стоявших полукругом складных кресел, она вспомнила ещё одну вещь: приглашённым гостем сегодня будет Макс Шрайбер. В чёрном свитере, скрестив руки на груди, он сидел за столом, на котором лежала стопка книг, и мрачно смотрел перед собой. Он был одним их тех, кто восклицал «а, дочь Сесилии» и говорил, что помнит её ребёнком. Но воспоминания Ракели о кафедре истории идей и методологии науки были фрагментарны и недостоверны – автомат со сладостями в длинном коридоре, открытое окно и узор на развевающихся шторах, текстура диванной обивки, неограниченный доступ к какао в пластиковом стаканчике – и очень редко дядечки в твидовых пиджаках и очках. Хотя Макса она помнила.
– Итак, Ракель, – сказал он, спускаясь со своей огромной высоты и присаживаясь рядом с ней в каком-то углу кабинета Сесилии, – твоя мама утверждает, что ты специалист по греческой мифологии. Может, расскажешь мне что-нибудь?
Уже откровенно немолод. Серьёзное сдержанное выражение лица. Взгляд сквозь блики стёкол круглых очков в металлической оправе. Ракель надеялась остаться незамеченной, но аккурат когда заговорил ведущий – молодой человек в модном пуловере, которого она немного знала и который всегда хотел поговорить о вкладе издательства «Берг & Андрен» в то, что он именовал областью гуманитарных наук, – Макс увидел её и с улыбкой кивнул.
