Собрание сочинений - Сандгрен Лидия
– Известный шутник, – сказала Сесилия. – Что ты о нём думаешь?
– О Витгенштейне?
– Да.
– Э-э, думаю, что… Мне интересен процесс, скажем так, включения мира в язык. Мир, жизнь… сам человек, пишу я в моей работе, или собираюсь написать, я пока не… – Им овладело абсурдное желание покашлять, и он это сделал. – …дописал этот раздел… не могут существовать вне языка.
– Wovon man nicht sprechen kann, darüber muß man schweigen [47], – сказала Сесилия.
– Точно, – ответил Мартин, не знавший ни слова по-немецки.
Он был обескуражен тем, какой оборот принял их разговор, – как будто два приятеля встретились на улице и обсуждают общих знакомых, угрюмого Гартмана и его более эксцентричного друга Людвига В.
Они вышли к Художественному музею и стоящему перед ним Посейдону с этой его зажатой в кулаке огромной треской, которая, если встать между «Консертхусет» и «Консертхаллен», превращается в нечто совсем другое.
– А зачем тебе фон Гартман? – спросил он.
– Ну, у меня в этом году немецкий и немецкая тема в чтении, а фон Гартман – это что-то типа утешительного приза. Вообще-то я хотела прочесть Фрейда, но потом выяснила, что он австриец.
– Не повезло, – сказал Мартин. Он не вполне понял, что она имела в виду, но спросил, чем она занимается помимо того, что читает по-немецки.
– Изучаю историю, – ответила Сесилия.
Они сели за столик уличного кафе «Пэйли». Сесилия рассказывала, что у них в группе двадцать пять человек, из которых три девушки, включая её: вторая сердитая синдикалистка, а третья знает всё о наскальной живописи. Они втроём намыли себе остров в океане мужского интереса ко всяческим войнам – общими усилиями, хоть и не совсем по своей воле, потому что «нас объединяет только то, что у нас нет пениса, а на лице не появляется глубокомысленное и блаженное выражение, как только речь заходит о Второй мировой войне. Или Первой, или Гражданской в Испании, или войне во Вьетнаме, или Тридцатилетней, или любой другой войне».
Сесилия – он пока не решил, подходит ей это имя или нет, – разговаривая, жестикулировала, её руки как будто жили собственной жизнью.
– А чем интересуешься ты? – спросил Мартин.
Её это явно на миг удивило, но она быстро нашлась:
– Колониальными империями.
Ответ оказался таким неожиданным, что Мартин рассмеялся. Сесилия тоже, внезапно и весело.
Сначала они говорили исключительно об учёбе и интеллектуальных вопросах. У Мартина было неприятное чувство, что он не может мыслить ясно, наверное, из-за солнца и тепла, он боялся ляпнуть что-нибудь глупое. Направил беседу в сторону общих знакомых, потому что кого-нибудь всегда можно найти. И верно – синдикалистка-однокурсница оказалась той самой девушкой, с которой недавно сошёлся Андерс. Потом Мартин увяз в старом анекдоте о том, как Густав случайно попал на препати с Джонни Сандерсом, но не сразу понял, кто это, и предложил пить по схеме, которую придумал сам, хотя сам же её толком не понимал. Но Сандерс конкуренции не выдержал («как вариант, вообще не понял правил») и пил только водку, рюмку за рюмкой, пока не пришёл какой-то злой человек и не начал орать: «Джонни, Джонни, ты же должен играть!», но по-английски. А потом увёл его куда-то. Но он сыграл только две вещи, после чего уковылял со сцены и, по слухам, прилёг отдохнуть прямо на полу в туалете. А Густав попытался слинять, но тут пришли какие-то люди и начали обвинять его в том, что случилось.
Сесилия смеялась. О собственной партии в этом концерте он умолчал – о том, как стоял и целую вечность ждал Густава и как потом разозлился из-за того, что Сандерс сыграл только две вещи. Кроме того, он тогда ещё поссорился с Бриттой, она хотела вернуться домой пораньше и рассердилась, когда Мартин отказался уходить с ней, плюс ко всему, в баре не было ничего, кроме пива средней крепости. Он влил в себя с полдюжины банок и дико хотел в туалет, а когда они оттуда ушли и Мартин справил наконец нужду в каком-то дворе на Валлгатан, это засек полицейский, и пришлось заплатить штраф в двести крон.
Они выпили ещё по чашке, и ровно когда Мартин задумался, что будет дальше, Сесилия по-рысьи зевнула и потянулась.
– Ну, что, идём? – произнесла она. – Мне нужно домой.
Возле Валанда они расстались. Сесилия записала свой телефон, велела позвонить, когда он прочтёт фон Гартмана, и, держа руки в карманах, скрылась в конце Васагатан.
Возле библиотеки остался велосипед, и, когда он был уверен, что она его не увидит, Мартин повернулся и пошёл назад.
III
МАРТИН БЕРГ: Иногда люди хотят демифологизировать писательство. Рассматривать его как ремесло, которым может овладеть любой. Возможно, это как-то связано с тем, что очень многие хотят стать писателями, – но если задуматься, то человек подчас хочет «стать писателем», а не действительно писать… как бы там ни было. Разумеется, в работе с текстом присутствует значительный элемент ремесла. Но есть и другое: само сочинительство. Как образуются все те импульсы, из которых в конце концов и получается роман? Откуда они возникают? Почему? Я не знаю, а я проработал с этим двадцать пять лет.
* * *
Клочок бумаги с телефоном пролежал на письменном столе неделю. Как-то Мартину показалось, что он его потерял. В панике, с бьющимся сердцем, он переворошил все бумаги и нашёл его под печатной машинкой.
Шесть цифр, написанные карандашом.
Фон Гартмана он не прочитал. Он его даже не открыл. Но прочесть, наверное, всё равно придётся, хотя бы часть. Или просто сказать, что прочитал? Вряд ли она будет его допрашивать. Или будет? И если он позвонит – что он скажет? Пригласить её на ужин? Но большая часть месячной стипендии уже потрачена, до следующей две недели, так что ресторан исключён. Дома тоже плохо, Андерс никуда не уйдёт, особенно если его попросить. Именно потому что попросили, он вломится совершенно некстати, в рубашке, застёгнутой не на те пуговицы. (Мартин заметил, что пуговицы он специально застёгивает неправильно.) И потом – ужин? Ни с того ни с сего. Насколько он понимает, ей просто нужна книга. Или нет? Что, собственно, означает это «позвони»? Может, просто сходить куда-нибудь выпить пива? А ей не покажется, что он недостаточно заинтересован во встрече с ней? Что ему просто хочется послушать забавные истории про то, как Германия пыталась колонизировать Гану? Или он, наоборот, произведёт впечатление слишком заинтересованного, и она будет ёрзать на стуле, думая, как бы поскорее отсюда выкрутиться, не показавшись откровенно невежливой?
На встречу вообще можно прийти просто так, без цели. Он регулярно проверял, что бумажка на месте.
Он вспоминал её, сидевшую напротив за столиком «Пэйли», как будто рассматривал старое фото. Солнце состояло над ней золотым нимбом, она не сводила с него глаз. Серьёзных и сосредоточенных. И эта её внезапная улыбка – блеск в глазах, радостно приподнимающиеся брови.
Вполне возможно, она с кем-то встречается.
Она не упоминала об этом, но, с другой стороны, не упоминала и о противоположном. Никаких взглядов искоса, никакой загадочности, никаких медлительных фраз, которые Мартин ассоциировал с флиртом. Никаких скрытых или двойных смыслов. Учитывая всё это, неудивительно, если у неё уже есть друг или любовник. Он старше, художник или музыкант. Возможно, профессор. И где-то в его квартире – в мансарде – она сейчас ходит одетая в мужскую рубашку, с распущенными по спине волосами и с бокалом красного вина в руке, а профессор/бойфренд ставит Майлза Дэвиса и рассуждает о буддизме.
– Сумма суммарум, – сказал он однажды, жаря котлеты дома у Густава, – имеется слишком большое количество факторов, вызывающих сомнения, – и погрозил кому-то в воздухе лопаткой.
– Ты мог бы взять и позвонить, чтобы с этим покончить, – вздохнул Густав.
Он курил, сидя верхом на подоконнике, свесив одну ногу за окно. Эту его позу Мартин ненавидел, потому что Густав был из тех, кто может потерять контроль над ситуацией, просто мысленно переключившись на что-то другое. Но Густав клялся, что не упадёт, и лишь отмахнулся от Мартина, когда тот сказал, что такие клятвы принципиально невыполнимы.
