Шанхай - Ёкомицу Риити

Санки вместе с Цюлань посмотрел вниз. В пелене порохового дыма, ползущего вверх по стенам, толпа подтягивала, как щупальца, свои последние резервы к углу улицы. В глубине затихшего квартала вяло полз броневик с открытым люком на ярко-красной башне. Он разбрызгивал лужи крови и крошил осколки.

Санки увидел то, с чем он боролся, – равнодушный ко всему квартал там, внизу. Потрясенный своей глупостью, он задрожал от озноба. Потом пристально взглянул в лицо Цюлань. Оно было похоже на утреннюю зарю. Он вспомнил страстный поцелуй, которым она его одарила. Однако воспоминание мгновенно пропало, и, отбросив пустые чувства, как некое недоразумение, он сказал:

– Обо мне больше не беспокойтесь – ступайте, куда спешили.

– Спасибо вам. Да, мне надо идти, времени почти нет. Место нашего сбора уже раскрыли. Кстати, а как вы здесь оказались?

– Ну, просто прогуливался, ничего больше.

– Но это опасно! Впредь постарайтесь оставаться дома. Я не знаю, как наши товарищи будут действовать против японцев. Однако я думаю, что сегодняшняя стрельба им на руку. Не сомневаюсь, что завтра китайцы переключатся на англичан. К тому же, вероятно, скоро фабричное управление созовет совещание по налогам. Предложенный им пункт о поднятии таможенных пошлин – вопрос жизни и смерти для китайских торговцев. Мы изо всех сил будем препятствовать проведению этого совещания, мы не должны его допустить.

– Значит, проблемы японских фабрик на этом разрешатся? – спросил Санки.

– Ну да, для нас проблемы с англичанами важнее, чем забастовки. А замалчивать сегодняшнюю стрельбу, думаю, будет национальным унижением. Стрелять в безоружную толпу – это поражение англичан, какие бы веские аргументы ими ни выдвигались. Сколько крови пролито! Невозможно сосчитать, сколько китайцев было убито сегодня там, внизу!

Цюлань ударила по створке окна, выплеснув свою ненависть, и зашагала по комнате. В приподнятых уголках ее глаз Санки уловил мгновенную вспышку ярости и в то же время ощутил, как сам погружается и погружается в пучины холода. На мгновение возбужденное лицо Цюлань, с упругой и свежей кожей, показалось ему прекрасным. Он жаждал заразиться ее дикой яростью! Санки выглянул в окно.

Внизу темнели лужи крови. Но кто же убил этих людей? Он вспомнил китайских полицейских, целившихся в своих же соотечественников. Конечно, они действовали по приказу англичан, но разве теперь кто-нибудь сможет отрицать, что сами китайцы унизили и оскорбили свою родину?!

Санки повернулся, чтобы уйти, и напоследок произнес:

– Мне остается только посочувствовать китайцам. Но не могу не отметить профессиональные действия полиции, которая… – И тут же замолк, пораженный. Он понял замысел полиции, расстрелявшей китайцев руками самих же китайцев.

– Конечно, коварство англичан давно известно! Из-за их злодеяний Восток окончательно зашел в тупик. Десятки миллионов индийцев погибли от голода, а Китай наводнили опиумом, а китайцев превратили в калек, – вот чего добилась Англия! Все направлено к одной цели – отравить Персию, Индию, Афганистан, Малайю, Китай. Мы, китайцы, должны этому сопротивляться изо всех сил!

Наблюдая за Цюлань, в негодовании метавшейся по комнате, Санки почувствовал, что и его обдают волны ярости. Он отвернулся. Сейчас надо было что-нибудь сказать, чтобы успокоить эту женщину. Он взял себя в руки:

– Вот что я на днях слышал от репортера одной китайской газеты. Говорят, чтобы ослабить английские сухопутные войска, недавно из России сюда было ввезено несколько сотен разных проституток. Не знаю, правда это или ложь, но считаю, что в любом случае эта всем хитростям хитрость заслуживает внимания. Я думаю, что для борьбы с англичанами китайцам прежде всего нужно стать хитрее их. Я так говорю не для того, чтобы успокоить вас, думаю, что чем больше хитришь, тем скорее эта хитрость окажется бесполезной, потому что… Простите, я, кажется, несу околесицу. Мои правила просты: когда хочешь что-то сказать, просто говори, что приходит в голову. Я сейчас могу наболтать лишнего, поэтому лучше нам прекратить разговор, а вам, если питаете ко мне дружеские чувства, лучше уйти. Всякий раз, встречаясь с вами, я создаю проблемы. Так зачем я вам нужен, если только мешаю?

На изумленном лице Цюлань проступили морщинки нежности. В уголках губ судорожно дрогнули остатки прежней страсти. Она подошла к Санки и снова его поцеловала, закрыв глаза, пряча за ресницами свое возбуждение. Но он, целуя губы Цюлань, почувствовал не столько ее любовь, сколько презрение. Он пробормотал:

– Не думайте обо мне. У вас есть дела поважнее – ваш Китай.

– Все-таки вы – нигилист. Если следовать тому, что вы говорили тогда в ресторане, мы должны испытывать только пораженческие настроения.

– Я вовсе не собираюсь вас унизить. Просто случайно мы оказались рядом в одном и том же месте в одно и то же время – и только. Возможно, для вас это – несчастье, для меня – счастье, но я ни на что не надеюсь. Пожалуйста, уходите. – И Санки открыл дверь.

– Вы гоните меня? Едва ли у нас получится встретиться вновь. – Цюлань заметно колебалась, не решаясь просто взять и уйти.

– Прощайте.

– Ладно, но прежде чем расстаться, я хочу узнать ваше имя. Я до сих пор не знаю, как вас зовут!

– Да. – Санки нахмурился и на какое-то время замолчал. – Тут я оплошал, но не будем об этом. Довольно и того, что я знаю ваше. Давайте так и оставим.

– Нет! Завтра наверняка снова начнутся уличные бои. Если мне суждено погибнуть, я хотела бы перед смертью вспомнить ваше имя и поблагодарить вас.

Санки не смог смириться с охватившей его грустью и разом подавил в себе это чувство, словно резко захлопнул веер. Он подтолкнул Цюлань к выходу.

– Уходите же.

– Ухожу. Но знайте же, я приду сюда вечером, после совещания! До свидания.

Оставшись в комнате, Санки невольно прислушался к удаляющимся шагам Цюлань и опять сник.

35

На следующий после уличных столкновений день в городе водоворотом закружились слухи. На столбах у домов тех иностранцев, над которыми собирались учинить расправу, появились пометки мелом. В фабричном управлении ожидали массовую атаку в ответ на стрельбу и раздавали распоряжения интернациональным добровольческим отрядам. Главные улицы города перекрыла полиция. В окружении растекающейся в разные стороны кавалерии ползли броневики. Автомобили с добровольцами, с женщинами-иностранками за рулем, громкие приказы пулеметчикам, – город стал совершенно неузнаваем. Полицейские с пистолетами в руках вклинились в гудящую толпу и, словно вскрыв орех, выдернули из нее русского агитатора-коммуниста. На перекрестках люди, сменяя друг друга, выступали с речами против иностранцев. Толпа, просочившись между обнаженными саблями полицейских, заполнила все пространство вокруг. Конная полиция, размахивая плетками, пыталась ее разогнать. Но толпа лишь хохотала, все разрастаясь и разрастаясь.

Прошлой ночью Санки почти не удалось сомкнуть глаз. Он бродил по улицам и переулкам, обрядившись в китайское платье. Уже равнодушный к происходящему в городе, будто смотрел странный кинофильм, Санки прислушивался к велению своего сердца. Внезапно вокруг него поднялся шум, и на улицу выполз забрызганный кровью трамвай с выбитыми окнами. Он проехал дальше, и Санки понял, что где-то за углом развернулось сражение.

Кто же он такой? Сколько же раз ему напоминали, что он японец? Он чувствовал уже вплотную подступившую угрозу, видел в окружающей его толпе стаю диких зверей, ощеривших клыки, – и благодаря этой опасности, грозящей его жизни, он понял, что его собственное тело – зримое воплощение Японии. Санки размышлял о своем появлении на свет и в то же время осознавал себя шагающим по улице. Несомненно, с самого рождения и по сей миг его тело принадлежит Японии, и, вероятно, будет принадлежать всегда. А его разум, вопреки телу, сможет ли забыть о родине? Ведь Санки не в силах противостоять окружающему миру, который вынуждает его чувствовать себя японцем, а значит, не разумом, а каждой порой своего тела надо сопротивляться ему, а вслед за тем и душа вступит в борьбу.