Ворон на снегу - Зябрев Анатолий
* * *
История с Фёдоровым, однако, не завершилась. Спустя несколько лет, уже в пятидесятые годы, в Новосибирске, комиссованный из армии по нервной болезни, ехал я в трамвае, и вдруг на остановке Молокова, где стоит старая белая церковка, входят они, Фёдоров, Пеньков и Заточкин. Лица в жёлтых пятнах, в густых морщинах. Приглядываюсь внимательнее, с удивлением и оторопью: точно – они. Да ведь они! Без сомнения.
Фёдоров уловил мой взгляд на себе, стушевался. С ним была женщина, державшая его бережно за локоть. Женщина заметила перемену в спутнике, поглядела в мою сторону почему-то с явной неприязнью, вся напряглась. Это была наша бывшая телефонистка Люба. Через остановку они сошли. Но ведь в 45-м, летом, армейская газета сообщала, что «суровый, справедливый приговор мародёрам приведён в исполнение»... Мы тогда согласны были лишь наполовину: суровый приговор – да, а вот насчёт справедливости все солдаты роты были решительно против.
Оказывается, в те годы был порядок, по «вышке» могли не расстрелять, а отправить на урановые рудники, числящиеся в системе промышленных объектов под номерными знаками. И здесь, значит, случилось так. Но совсем неординарно случилось.
Ранним тем утром того славного 45-го из пункта А в пункт Б, точнее из венгерского городка Сигоши в чешский городок Славеницы, ехала кавалькада автомобилей, в составе её был броневичок, а в броневичке том был сам глава НКВД СССР. Наводил он ревизию в вверенных ему чекистских частях и заодно охотился на фазанов по берегам верхнего Дуная. Благодатные места, замечательные охоты. Над горизонтом полыхала заря, роняя свои яркие живые краски на деревья и кустарники, отчего вся растительность казалась в мягком пламени. Шатёр неба высок, необъятен, чист, а воздух свеж, настоен на плодах садов, целебен, как бокал свежего вина из мадьярского погреба.
Грозный нарком раскрепостился в мускулатуре, созерцая мирную даль, приходили в голову сами собой мысли лёгкие, развлекательные, имел же он право думать не только о предателях и разных скрывающихся врагах государства, шпионах, а и о радостях, например, вот о фазаньей охоте. Да мало ли на свете светлых моментов, о которых можно себе позволить думать!
«А не остановиться ли нам возле того леска, у холмика, да завтрак учинить добытым фазанчиком», – сказал он неотлучно при нем находящемуся генералу по фамилии Сидоров. Нарком имел странность иногда подбирать себе в обслугу генералов и прочих чиновников с простыми и ясными фамилиями: Иванов, Петров, Сидоров, Фёдоров…
И тут взгляд наркома вдруг омрачился, на стеклах пенсне отразилось если не смятение, то что-то похожее на это недостойное для его положения чувство.
В сторону старых отработанных угольных шахт, свернув с дороги, увидел он, катила чёрная будка, сопровождаемая грузовиком с солдатами, а впереди катил щеголеватый юркий «виллис». Очень дурная примета – нарком был суеверным человеком, как и всякий большой начальник. Повстречать на пути этакую оказию, то есть чёрную будку, всё равно, что столкнуться с покойником. Зачем, с какой задачей, выезжает за городскую черту, в безлюдье, такая чёрная будка, над которой, как устрашающий символ, с угла прикреплённый, реет вороньим крылом треугольный флажок – нарком знал.
Ничего не оставалось ему, кроме как остановить зловещую будку, уже выезжающую за поворот у основания холма. Остановить. И своей властью даровать помилование несчастным, случайно встреченным. Либо не вмешиваться, оставить так, как есть? Но ведь тогда худая примета сбудется не сегодня, так завтра иль после – всё равно.
А между тем, едва отгорела над Дунаем утренняя заря, день начал хмуриться, портиться, откуда-то набежали копны облаков…
В общем, наши трагические герои – Фёдоров, Пеньков и Заточкин таким образом оказались переправленными в своё Отечество, на Родину, в сибирские просторы, где им и было назначено кайлить урановую руду в глубоком подземелье, что они и делали, надо полагать, добросовестно несколько лет к ряду.
Самому наркому, которому наши герои обязаны своей жизнью, оставалось после того события ещё менее десяти лет жизни – он будет, как мы теперь знаем, убит в Кремле по заговору, хотя собрался жить на этом свете сто лет в кавказских традициях. Вот уж смеялся доблестный Лаврентий Павлович над спесивыми и кичливыми дипломатами, которых ловко обобрали на ночной дороге наши сообразительные ребята (из моего взвода), заодно и над престарелым маршалом Климентием смеялся. Вот уж, поди, дескать, струсил герой гражданской, боясь, что Иосиф начистит ему холку за тех вонючих интеллигентов иностранных.
Спустя время, вспоминая, теперь я вот думаю. Тогдашний наш нарком, конечно, был реалистом, трезвым во всяких суждениях, тем более, был он далёк от всяких мистик, но не настолько же далёк, чтобы исключить роковые приметы народа, ведь умён был Пушкин, а вот и он вернулся с дороги 14 декабря 1825 года, когда увидел, что паршивый зайчишка перебежал ему путь. Вернулся и спас себя, знаем. Были и другие подобные случаи. Весьма памятные в истории случаи: вожди крупных государств имели фиаско из-за пренебрежения народными приметами. Ну да, ну да, не прими он тогда, летом в 45-м, оперативные меры, кто знает, как бы обернулось: дала ли бы ему судьба дожить до 50-х или раньше бы от него избавился Кремль, как было с другими. Вот такая запутанная история, повязавшая как бы в один узел бойцов моего взвода – я имею ввиду Фёдорова, Пенькова и Заточкина и к ним негаданно пристегнувшегося Лаврентия Павловича.
В рассказанной истории нет ничего примечательного, что говорило бы о нравственной крепости нашей армии, находящейся в западных странах, а как раз наоборот говорит. Однако факт есть факт, и уходить от него в данных записках нет права у автора.
Впрочем, я сам не знаю, зачем я про всё это рассказал, ведь не затем же, чтобы обозначить и выставить напоказ то, что не красит наши славные армейские ряды, призванные нести миру порядок и нравственные устои. Скорее всего рассказ мой произошёл спонтанно из-за одного единственного эпизода, вернее, из-за одной единственной, очень яркой картинки, никак не выветривающейся из памяти: длинный каменный глухой двор в глубине чужой западной страны, выстеленный брусчаткой, залитый высоким солнцем, лучи которого пахнут созревшими и распаренными на ветках черешнями и вишнями, по этому двору по десять раз в день из конца в конец по естественной нужде водят охранники с автоматами наготовленными группу приговорённых к высшей мере молодых людей, и эти приговорённые безумно веселы, артистично приплясывают и присвистывают, на их лицах никакого угнетения и понурости. Что это было? Непонимание судьбы и ситуации, или наоборот – понимание, результат стихийного философского озарения? В том смысле озарения, что если уж жизнь твоя кончена, то не завершать же её в унынии, принуждая всех, на тебя глядящих, к чувству жалости, а может и брезгливости. То, что потом головы этих соколов за одну ночь из русых превратятся в снежно-белые, это я не беру в расчёт, главное, что они до этого целый месяц после суда сохраняли в себе несломленный жизненный дух, тот самый дух, который покоряет женские сердца, чему подтверждением стали наши батальонные милые телефонистки, красавица Люба в том числе.
Я знавал Фёдорова пацаном, жил он в дощатом, насыпном, ветхом домике с одним оконцем в палисадник по улице Линейной, ходил в ту же новую кирпичную школу на Кропоткина в Новосибирске, куда ходил я. Пацаны с Линейной и с Кропоткина не дружили, дрались между собой, отстаивая авторитет своих улиц, но с начала войны все мы оказались на одном заводе, где уже не было причин для раздоров. B Томской же колонии Фёдоров оказался несколько раньше меня, я не знаю за что. Знаю лишь, что отец его, заводской мастер, не вернулся из окопов под Москвой, погибли в боях и два старших его брата.
ГИБЕЛЬ СЕРЖАНТА
