Ворон на снегу - Зябрев Анатолий

Бреслау на реке Одра основан в глубокую древность, есть костёлы и дома, построенные десять веков назад. Живут чехи, поляки, турки… Отношение к нам разное. Чехи откровенно выражали восторженные чувства и когда встречали нас на улице, то норовили подать руку и пригласить в свои дома. В отличие от австрийских и венгерских городов народ здесь не сохранил пищевых запасов в своих подвалах. Мы вывозили на перекрёстки улиц котлы и термоса с перловой и чечевичной кашей. За благотворительным обедом выстраивались очереди длинные. Старшина сыпал прибаутками:

Ешьте советскую кашу да почитайте власть нашу.

Гитлер капут, будет коммунизм тут.

Народ хохотал.

Древний город от советских снарядов пострадал мало, разрушенные дома – результат бомбёжки с американских и английских самолётов. Это давало повод населению думать о нас лучше, чем о наших союзниках. Хотя политическая установка была у нас хвалить союзников и показывать людям, что дружба у советского союза с американцами и англичанами нерушима на вечные времена, так говорил замполит.

Но как раз в Бреслау и произошло событие, чуть ли не приведшее к разрыву важнейших союзнических договоров.

Расскажу. Батальон оперативно рассосредоточился по городу, организовав стационарные патрульно-постовые пункты. Один из таких пунктов, в котором я оказался, был размещён на окраине города, в большом саду, принадлежавшем какому-то сбежавшему буржую. Старшина облюбовал сарай с широкими стеллажами, служащими для сушки фруктов.

– Занимайте, – объявил он. – Это будет вместо казармы. Крыша не дырявая, любо-дорого.

Старшина выдал матрасовки, мы набили их собранной под деревьями сухой прошлогодней листвой. Оказалось, стеллажи очень подходят, чтобы на них растянуться в отведённый для отдыха час.

В полкилометре проходила автодорожная магистраль на Будапешт и Вену. А между магистралью и садом находился под землёй особый стратегический объект, снаружи совсем неприметный, где всю войну пленные изготавливали для немецкой армии военное снаряжение.

Гитлеровцы, отступая, успели заминировать объект, но не успели взорвать его.

Произвести теракт они, конечно, попытаются, тем более, что сделать это есть кому – в городе укрывались эсэсовцы, переоделись и ходят.

В нашу задачу как раз входило патрулирование территории, загороженной в несколько рядов шипастой проволокой.

Нам удалось важный объект уберечь. Был даже слух, что в каком-то объединённом союзническом штабе готовятся за это нам награды, очень важное, говорят, мы исполнили такое дело.

Однако наград мы к великой горечи своей не получили. А вот вместо наград едва-едва не попали под расформирование. То есть, весь наш батальон чуть не расформировали. Позор! И было ведь за что.

Причина-то следующая.

Несколько предприимчивых, не лишённых отваги бойцов сговорились и во время ночных патрулирований на автодорожной магистрали останавливали машины и, произведя досмотр, отнимали приглянувшиеся им вещи.

А это шмутьё затем сбывали в лавках местным торговцам. И начали заниматься они таким делом, оказалось, не только в Бреслау, а и много раньше.

Обобранные жертвы не обращались с жалобами к советскому командованию, считали это в порядке вещей – ведь мы же завоеватели, а кто на завоевателей где и когда в истории осмеливался жаловаться? Закон всякой войны: грабь!

И так бы никто не узнал, с каким рвением ребята-бойцы несут патрульную службу, обеспечивая порядок на завоёванной территории, дослужились бы до положенной демобилизации и с заслуженными медалями вернулись бы в Советский Союз. Вернулись бы домой в меру обогащёнными, и все бы соседи видели, что они не дураки, умеют воевать и то, что надо, умеют с войны взять.

Кто же не мечтает вернуться домой с достатком, тем более ребята, прошедшие должную, жизненную школу в колониях и в лагерях. Нет академий лучше и выше, чем сообщество зэков.

Подвёл случай. Угораздило же в эту ночь проезжать по магистрали крупным дипломатам. Не то английским, не то французским. Вот уж подонки, сказали про них ребята. И ехали подонки на своём лимузине из Будапешта, где вели беседу с председателем союзно-контрольной комиссии Климентием Ефремовичем Ворошиловым. При беседе, конечно, выпили славно – им-то всё дозволено – ехали, понятно, навеселе.

Можно допустить, о чём они разговаривали. Может, о нас, русских солдатах, говорили. Не было пока причины у них про нас худо говорить, я так думаю. Главная тягловая сила войны – что же ещё. Могли они вести беседу в следующем смысле.

– Однако, русские эти нормальные, – мог сказать один.

– Простодушные и не скряги, – мог добавить другой, переживая в себе впечатление от щедрого ужина в компании маршала.

Впереди на дороге возникли человеческие силуэты, освещённые фарами – русский патруль. Ага, это очень хорошо, подумали дипломаты, что патруль не спит, стережёт покой освобождённого города.

Дипломаты не выразили возражения, когда им было велено выйти из машины. Нормально.

– Добро, добро, – поощряли они такие действия русских солдат и показывая руки, чувствуя себя надёжно защищёнными. Но дальнейшее обхождение не поглянулось. Русские экспроприировали не только то, что лежало на видном месте в салоне машины, но и то, что в карманах высоких персон – часы на руках первым делом. Это, наверное, было уж слишком. У персон случилась икотка. Они ведь совсем не полагали себя завоёванными.

Таким образом обобранные дипломаты-союзнички уже через час, а может и менее часа, совершив окольный круг, были снова в воротах резиденции Климента Ефремовича, который приняв расслабляющую ванну с морской солью, уже успел улечься в постель. Поднял его адъютант.

– Чего там? – спросил недовольно герой гражданской войны.

– Да это опять, какие были. Требуют немедленной аудиенции, – доложил адъютант в чине генерал-полковника.

– А что они хотят? Какой вопрос у них? – бурчал старый маршал, легенда прошлого.

– Не говорят, только икают, – отвечал генерал. – Сильно расстроены, блаженные, – при таких словах в глазах генерала прыгали почему-то весёлые искорки, будто бесенята.

Ворошилов выслушал обиженных страдальцев, которые дерзко пугали дипломатическим разрывом. Сам натурально взволновался, взбагровел, налился гневом. По всем частям и подразделениям в Бреслау полетел приказ: изловить мародёров! В сей же час изловить!

Приказ этот долетел и до нашего батальона, до нашей роты.

И кинулись мы по всем сторонам в ночную, непроглядную темень.

А, оказывается, и кидаться нашей роте, тем более взводу нашему, никуда не надо было. В этом мы скоро убедились, ещё ночь не кончилась, а мы уже убедились. Овчарка, взявшая на дороге след, привела в сад, как раз в наше расположение…

В последующие дни, то есть после того, как прибежала по следу горячему овчарка, я видел мародёров – а это были ефрейтор Фёдоров и рядовые стрелки второго отделения Заточкин и Пеньков – видел во дворе каменного дома, где располагался батальонный штаб. Двор просторный, метров под сто в длину, охваченный с трёх сторон высоким глухим забором, а с четвёртой стороны – сомкнутыми пустыми домами, в которых до нас была техническая школа.

Фёдорова и его подельников держали в левом углу двора, в подвале.

И охранялись они не нашими бойцами, а из другой части. Подвал выходил наружу двумя или тремя узкими зарешёченными окнами, вровень с землёй. Часовые двигались вдоль окон. По нескольку раз в день водили они арестованных через весь двор, в противоположный угол, где был общий, на десяток очков, дощатый сортир. В ботинках на босу ногу, без шнурков, в распущенных гимнастёрках, без ремней, арестованные не гляделись угнетённо. Скажу, что поведение их было совсем не соответствующим их печальному положению: они приплясывали, присвистывали, веселясь, как будто были в многократно лучшем положении, чем мы все, за ними наблюдающие. Ну да, они теперь могут вдоволь выспаться, и никто им среди ночи в голову не выстрелит, их охраняют и берегут, а мы-то день и ночь в своей патрульной службе, и без конца рискуем жизнью. Вот как!