Меир Шалев - Эсав
Сгибаясь от смеха, падая друг другу в объятья, перекатываясь по колкой мозаике, мы выдумывали аргентинского поэта, уроженца Александрии Хосе Исмаила Ньенте, который сказал: «Дорога была такой длинной, и я блуждал по ней в одиночестве», и Читру Гриву, главу гильдии голубятников Калькутты и автора слов: «Настоящая смерть предпочтительнее смерти при жизни», и шведского военачальника Густава Бризона из Фалуна, этого бравого («Седовласого», — добавила Лея) солдата, который, лежа на своем запятнанном кровью матраце («В туберкулезной лечебнице», — добавила Лея), вытащил, улыбнувшись, руку из-под («Накрахмаленной», — добавила Лея) юбки («Рыжеволосой», — добавила Лея) медсестры и слабо, но внятно произнес: «Эта война — самая легкая из всех» («Перед тем, как навечно закрыть свой единственный глаз», — добавила Лея.)
— Что он имел в виду — войну с поляками, войну со смертью или войну с любовью? — спросил Ихиель.
— Разве все войны в мире не суть лишь разные обличья одной и той же войны? — торжественно вопросил я, заранее зная, как влияет на него подобный выспренний вздор.
Но время было более трудным противником, чем библиотекарь, и неизбежный день наступил, и был он предначертан и исполнен мастерской рукою. Весеннее («чудесное и неожиданное») утро окружило поселок прелестью своих соблазнов. Пчелы («трудолюбиво») жужжали над цветами, серые старики и старухи («бледные и боязливые») вылезли из зимних нор, намереваясь погреться на солнышке. Постельное белье, утратив всякий стыд, разлеглось на верандах, открыв себя всеобщему обозрению.
— Какое солнце! — воскликнула Лея, вытащила меня за руку из библиотеки, привела на холм и толкнула на траву. — Давай принесем Ихиелю последние слова убитого током электромонтера: «Какая сволочь разлила воду на полу?!»
И рассмеялась мне в затылок. А я сказал, что не стоит стараться: Ихиель не интересуется последними словами простых людей.
Ни души не было вокруг. Только пустые глазницы Черепа таращились на нас. Лея распустила шнурок своей вышитой блузки, сняла ее и легла на живот.
— Напиши мне на спине, — попросила она. Резинки рукавов оставили на коже ее предплечий красные браслеты. Тонкая дрожь наслаждения передавалась от них моим пальцам.
— Как, по-твоему, я — красивая? — спросила она, зарывшись подбородком в траву.
— Да, — написал я.
— Напиши «нет», — засмеялась она. — Буква «Н» куда приятней.
Мы лежали в тени скалы. Лея вытащила из сумочки маленькое зеркальце, оперла подбородок на сложенные ладони и стала изучать свое изображение. Без всякого кокетства, печально и тревожно.
— Ты действительно думаешь, что я красивая?
Тот день был весь голубой, и зеленый, и расцвеченный повсюду красными точками анемонов, горицветов и маков и желтыми пятнами горчицы и хризантем.
— Да, — сказал я.
— По-настоящему красивая?
— Ты красивая, — сказал я. — Самая-самая в мире. Самая красивая из всех, кого я знаю.
— А кого ты вообще знаешь? — улыбнулась Лея. — Скольких девушек ты вообще мог увидеть, да еще с этой твоей упрямой привычкой ходить без очков? — Она вздрогнула и перевернулась на спину. — Видишь эту родинку у меня на подбородке?
— Да.
— Видишь, что из нее растут два малюсеньких волоска?
— Вижу, — сказал я.
— Вырвешь мне их? Я сама боюсь.
Она порылась в сумочке, дала мне пинцет и легла затылком на мои колени. Ее глаза были закрыты с полным доверием, губы слегка раскрыты, соски вздернуты и напряжены на легком ветру. Приблизив к ней лицо, чтобы лучше видеть, я ощутил на своих губах ее прерывистое, теплое и сладостное дыхание. Божья коровка шла по склону ее шеи, не понимая выпавшего на ее долю счастья.
Волоски на родинке были тонкими и светлыми, почти незаметными, но с очень глубокими корешками, и, когда я их вырвал, Лея застонала и прижала свои пальцы к моему запястью.
— О Долорес, великолепная и изысканная, о Долорес, госпожа нашей боли, — пробормотал я ей в ухо.
— Может, хватит уже!
Я не смог сдержаться тогда и, уж конечно, не могу сдержаться сейчас. «By necessirity, by proclivity and by delight — we all quote»,[100] — процитировал я Эмерсона.
Солнце склонялось к вечеру, и в воздухе уже ощущалась прохлада. Только мы с Шену Апари знали, до какой степени солнце заправляло всеми повадками Леи. Холодные и дождливые дни притупляли ее чувства, обесцвечивали кожу, нагоняли дурное настроение.
— Давай сыграем. — Она задрожала. — Давай сыграем, будто я заблудилась в лесу и ты показываешь мне, где растут под снегом ягоды.
Ее щека соскользнула на мое плечо. Волосы залили лицо и заполнили впадину моей шеи. Ее грудь дышала на моей руке.
— Давай вернемся, — сказала она.
Она оперлась на меня, надевая туфли. Сунула руку в задний карман моих брюк.
— Согреться, — так она сказала.
Медленно-медленно, уверенно, с закрытыми глазами, я собираю мозаику воспоминаний этого летнего дня. Мы неторопливо возвращались в деревню. Хризантемы источали свой дурной запах. Высоко в небе парили черные точки аистов. Щурка поймала на лету осу. Клацнул клюв. В ту ночь Яков вернулся и забрал у меня Лею.
ГЛАВА 55
Горелка ревела. Отец с Ициком Идельманом заплетали халы. Мать, склонившись над барабаном тестомешалки, очищала его стенки длинными, мощными движениями шпахтеля. То была ночь с четверга на пятницу, самая тяжелая ночь недели. Шимон подтаскивал мешки к ситу. Иошуа Идельман, который резал тесто на куски, с гордостью посмотрел на своего сына и сказал:
— Кто работает быстро, кончает первый он кончает.
И вдруг, словно сильный язык пламени, внутрь пекарни ворвался запах — дикий аромат растоптанных луговых трав, ломуче-горькое зловоние ночных животных, пряный запах раскрывающихся во тьме цветочных чашечек. Запахи, знакомые по деревенским полям, но никогда прежде не пробивавшиеся сквозь спертый воздух пекарни.
Пальцы отца прервали свой стремительный танец и снова стали видимы глазу, скребок Идельмана и шпахтель матери застыли в воздухе. Я стиснул мерную жестянку из-под муки с такой силой, что она издала металлический хлопок и ее удивленное квадратное тело удостоилось талии.
— Он пришел, — сказала мать и лишь затем, сама вдруг осознав смысл этих слов, завопила: — Яков пришел до дому!
Дверь пекарни открылась, и мой брат появился на пороге. Он был похож на одного из тех крестьянских парней, на которых мы с ним всегда хотели походить. Волосы на руках, сожженные пламенем печи, отросли снова. На ладонях пролегли новые борозды. Тело стало смуглым от солнца, которого почти никогда не видит пекарь.
