Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
И опять Захар шел – в сопровождении рыхлого мэнээса – по бесконечным пустым коридорам; поднялись они в лифте еще на этаж, опять шли… Ей-богу, не должен бы набирать вес уважаемый Михаил Сергеевич, при таких-то ежедневных прогулках.
Дошли до высоких двойных дверей, которые открылись в комнату с несколькими столами. Из этой комнаты вела еще одна дверь, обитая коричневым дерматином, с табличкой – мелькнули перед глазами золотые буквы – зам?зав?чины? – не успел прочитать, но в голове пронеслось… – вот где, вот где должен всплыть Босота… по чинам и почет… – белобрысый секретарь вскочил из-за ближайшего стола, отворил дверь, простершись по косяку, будто полураспятый… Они вошли: впереди Михаил Сергеевич, Захар за его спиной. И в тишине кто-то проговорил:
– Хорошо… иди…
Михаил Сергеевич слегка попятился, обошел Захара, тихонько притворил дверь и сгинул. А впереди оказалась большая комната с гигантским столом буквой Т и рядом стульев. И совсем не за столом, а сбоку, у окна, в кожаном кресле сидел человек в мундире, лет семидесяти, с сильно побитым оспой лицом, заурядной лысиной… и незаурядными въедливыми глазами, из тех, что вроде никогда не прикрываются веками.
– Кордовин… – медленно проговорил он. – Подойди-ка ближе, парень…
И когда «парень» подошел, тот, не сводя с него своих неусыпных глаз, сказал как бы самому себе:
– Правда: одно лицо. Это ж надо… Аж мороз по коже. Будто Захар Мироныч с того света…
И подбородком кивнул на кресло напротив:
– Садись давай. Это ведь твоего деда кабинет… Вот тут он и застрелился.
И вмиг из головы Захара унеслись шелестящей лентой Босота – Можар – картины-аргентины… и в гулкой тишине остался только этот кабинет, с до сей минуты не остывшим выстрелом, и побитый оспой старый чекист.
– Вы знали деда? – отрывисто спросил Захар.
Тот усмехнулся:
– Знал! Твой дед меня из беспризорщины, из уголовщины вытащил, а мог за решетку отправить: я у него в парке на Крестовском на Первое мая бумажник вытянул. И попался. Он меня прямо за руку цапнул – реакция у мужика была поразительная: он и стрелял снайперски… Умный, резкий человек. Да, мог сдать меня куда надо, головой не кивнув; раздавить букашку – кто я был для него… А вот вытащил, что-то во мне увидел. Я сначала у него курьером бегал, потом шофером ездил, и все он меня учиться заставлял. – Генерал помедлил, потянулся к чашке на столе – такой уютной, в красный горох, – отпил чаю и сказал: – Это жя его и предупредил, Захар, я… Услышал кое-что, когда заменял заболевшего шофера у самого… И не жалею, хотя тогда очень горевал, по Захару-то Миронычу, как по отцу горевал. Зато – доброе имя ему сберег и семье все добро сохранил. Так-то вот. А теперь в его кабинете сижу. Надеюсь скоро с миром отсюда уйти. Молодые подпирают, и правильно делают.
Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном спросил:
– Ты, говорят, копируешь хорошо?
Захар смешался и подумал – вот они, методы ведения допроса… Суховато ответил:
– Неплохо…
– Всё можешь скопировать?
– Практически всё.
– Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны наши замели одного художника – выдающийся был копировальщик, гений, можно сказать. В ходе следствия его спросили – мол, все ли можешь скопировать? Тот тоже: всё, – говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести – с помощью металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится. Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная – до волосяных волнистых линий… – Генерал сделал паузу и устало закончил:
– Шлепнули его, хоть и гений.
– За что? – тупо спросил Захар.
– На всякий случай: опасен для государства – в военное сложное время. Да у нас ведь простых времен не бывает…
Генерал грузно подался вперед и проговорил, не понижая и не меняя голоса, словно тот же рассказ продолжал:
– Аты, Захар, уезжай… Тебе сейчас по еврейской линии это нетрудно сделать. Если где запрется – я подтолкну. Не нужно тебе тут оставаться, парень.
– Это… это совет в благодарность за дедово добро? – криво усмехнувшись, спросил Захар.
И генерал не отвел взгляда, ответил просто и спокойно:
– Именно… Уезжай, сынок. Ноги – в руки.
И поскольку он замолчал, переведя взгляд в окно, Захар поднялся, понимая, что вот оно и случилось, вот оно, оказывается, как происходит: в виде отеческого совета.
– До свидания… – пробормотал он.
Генерал кивнул, глядя в окно, но вдруг повернул к нему голову и заинтересованно спросил:
– Дедова-то коллекция… при тебе?
И Захар, уже отступивший от кресла на два шага, обмяк и тихо произнес:
– Какая коллекция…
– Ну, как же! – оживился генерал. – У Захар Мироныча много картин было, по стенам висели… много! Он ведь с известными художниками дружил, кое-кого из них просто спас, да из Испании и Франции что-то привозил. Я в этом не силен, конечно, но там вроде были знаменитые имена. Первые из первейших имена были… – Он глянул в побледневшее лицо Захара, видимо, понял, что на нет и суда нет… вздохнул и проговорил: – Видать, Елена Арнольдовна в войну продала, или еще где погибли-растерялись. Как поживает дочка-то его, Фанечка? – я ее в школу и на балет возил. Помню, отец как-то чудно ее дразнил: Жучка, что ли…
– Жука, – машинально поправил Захар. – Она и сейчас яркая брюнетка.
– Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди, удачи тебе.
Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не чая отсюда выбраться…
Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила Сергеевича.
…Жука была дома, валялась на своем продавленном диване с книгой в руке и бутербродом в другой, смотрела концерт: там нескончаемая Валентина Толкунова пела и пела своё медоточивое поговори со мною, мама… Захар, не переобуваясь, прошел к дивану и молча сел в ногах у тетки. Господи, как можно всю жизнь проспать на этом диване… Чокнутая, чокнутая баба!
– Потрясающая буженина! – сказала она по-испански, не отрываясь от экрана. – Сделай себе бутерброд, ихо…
Часто, возвращаясь из университета, Жука забывала перейти на русский, тем более, что племянник уже совершенно свободно поддерживал разговор на испанском.
Он поднялся, выключил телевизор и встал над нею, скрестив на груди руки.
– Где картины? – тихо проговорил он.
– Какие картины? – крикнула она. – Ты спятил? Немедленно включи Толкунову!
– Дедова коллекция… – повторил он еще тише. – Быстро вспоминай.
