Антон Уткин - Крепость сомнения
Вопреки обещанию, Лиденс тянул с ответом. У себя на работе Илья почти не появлялся. Все были в ожидании. «Мы ее теряем, – усмехнулся он, вспомнив жалобу Лиденса, – а она все не теряется».
Он испытал никогда еще не бывалое, безысходное одиночество. Ему захотелось, чтобы кто-то оказался рядом, захотелось участия, самого бесхитростного, захотелось перемолвиться с кем-то парой незначительных слов, просто чтобы не чувствовать себя одному. Не слишком уверенный, нужно ли это делать, он позвонил Але домой. Голос у нее был какой-то грустный, и это всколыхнуло в нем надежду.
– Скажи мне что-нибудь хорошее, – попросил он. – Что-нибудь хорошее. Ну, например, что на работе? Какой-нибудь пустяк. Скажи, что купила туфли, а они жмут, неудобные. Что редактор перепутал тексты... – Он ждал, немея от напряжения, но Аля молчала. – Что какой-то чудак пытался познакомиться с тобой на улице. Скажи, что начала читать ту книжку, которую я тебе дал. Скажи, что протек кран и пришел пьяный сантехник, и вы пили с ним на кухне, и он рассказал, что любит свою жену, а она ему изменяет. Ну, мало ли...
– Уже поздно, Илья, – сказала она и попрощалась.
Теперь он точно знал, что она потеряна для него навсегда и ждать больше нечего.
Это было равнодушие.
* * *
На Сухаревской площади есть чебуречная, не желающая иметь ничего общего с цветущей вокруг «Гламурией». Она пережила свое время и держит себя с упрямым достоинством памятника старины, охраняемого государством. Ускоренная модернизация России обошла стороной это анахроничное учреждение общепита. Говорили, что этому способствовало бескорыстное попечение известного преступного авторитета, подверженного ностальгии и стоявшего на страже такого вот заповедного уголка Москвы эпохи Леонида Ильича. Очень часто на площадке перед входом в эту «малую землю» можно было наблюдать дорогие автомобили с думскими номерами, а внутри благоденствовало дремучее царство граненых стаканов, пузатых пивных бокалов, бутербродов с картонообразным сыром и не вполне чистых одежд обслуживающего персонала. Илья с Вадимом, который назначил встречу в этом любопытном месте, стояли у высокого круглого столика с исцарапанной столешницей и почерневшими от грязи зарубками по всей своей окружности. Илья думал о том, что раньше так выглядели повапленные церковки где-нибудь в Замоскворечье, инкрустированные в бетон семидесятых, а вот теперь очередь дошла и до самого бетона. Тимофей стоял в небольшой весьма состоятельной очереди, время от времени посылая им какие-то успокаивающие и обнадеживающие сигналы. Илья тем временем повествовал Вадиму о том, что случилось у него с Лиденсом.
– Можно, конечно, железку ему в голову закатить, – задумчиво сказал Вадим, когда все ему стало ясно.
Илья мрачно молчал, ожидая развития этой мысли.
– Знаешь, почему это с тобой случилось? – как-то нехотя, сморщившись, как будто каждое слово доставляло ему страдание, спросил Вадим.
– Ну? – отозвался Илья.
– Потому что он знает, что ты ничего ему не сделаешь. Не то что не сможешь, а не будешь делать.
Илья принялся горячо доказывать, что Лиденс крупно ошибается и что он этого так не оставит, описывал, какие страшные наказания предстоят депутату...
– Ты не готов идти до конца, – сказал Вадим, – и он это чувствует.
– Не готов, – согласился Илья.
Вадим удовлетворенно кивнул.
– А он бы стал, – продолжил он. – Поэтому они там, а мы здесь. Надо просто это понять...
Илья посмотрел, как расплачивается Тимофей. Вадиму захотелось взять его за плечи и встряхнуть хорошенько.
– Загипнотизировал он тебя, что ли? – сказал он. – Смотри, ты выпадаешь из жизни. Вернуться не у всех получается.
– Меня нельзя загипнотизировать, – не поворачивая головы, отозвался Илья. – И из жизни я не выпаду до тех пор, пока она сама из меня не выпадет.
Вадим постукивал ногтями по обрезу стола и смотрел куда-то поверх голов посетителей.
– Я сам себя загипнотизировал, – сказал Илья.
– Вот в это я больше верю, – согласился Вадим.
Тут появился Тимофей, неся тарелку с чебурекакми и три стакана, на треть налитые водкой. Они выпили.
– А я уже двадцать четыре дня в рот не брал, – задумчиво заметил Тимофей, проглотив водку и отдышавшись.
– Ну и какие ощущения? – подмигнув Илье, спросил его Вадим.
Тимофей оторвал у чебурека золотистый уголок, подул на него, положил в рот и сказал, поглядев направо-налево:
– Как у Одиссея. Как будто вернулся домой после долгого путешествия.
июнь 1999
– Видишь те окна? Да не те, на пятом этаже, видишь? Нет, во-он те: одно, где штора до половины окна, а другое рядом, где форточка открыта? Какой ты, – проговорила Маша с шутливой досадой, взяла голову Галкина двумя руками и повернула в нужном направлении. Он слышал ее запах, и от этого у него кружилась голова.
– Теперь вижу, – едва переводя дыхание, ответил Галкин. – И что?
– Ведь это моя квартира.
– Да ну, – сказал Галкин.
Пруд клубился тополиным пухом, как будто эти июньские снежинки летели не с неба вниз, а возникали в его недрах и, как порождения зацветающей воды, взлетали покружиться над землей ближе к вечеру.
– И кто там живет? – спросил Галкин, глядя, как пушинки мягко касаются его, Маши.
– Не знаю, – сказала Маша. – Бизнесмен какой-то.
– У меня однокурсник где-то здесь квартиру снимает, – оглядев дома, заметил Галкин.
– А он кто?
– Да тоже бизнесмен какой-то, – улыбнулся Галкин.
– Давай зайдем, – предложила Маша, и глаза ее озорно блеснули. – Вдруг это твой друг снимает мою квартиру.
– Да ну, неудобно, – неуверенно проговорил Галкин. – И что мы скажем? Выметайтесь в двадцать четыре часа?
– Ладно, я пошутила. Пойдем выпьем чаю. – Она взяла его за руку и повлекла на другую сторону пруда. – Я тут на коньках каталась. А сейчас здесь катаются, интересно?
– Не знаю, – сказал Галкин. – Я здесь не часто бываю.
– Надо же, – сказала она, подходя к двери, – как давно я не была дома. Как все меняется. Не было здесь никакого кафе, на этом месте всегда была будка с надписью «Металлоремонт». Мы здесь коньки точили.
Уже сидя внутри за столиком, она думала о том, что почему-то ей захотелось рассказать этому немного трогательному человеку все свое прошедшее – правда, само это прожитое давно уже перестало быть сплошным и нераздельным потоком, а превратилось в сшитое из воспоминаний лоскутное одеяло, которое набрасывают на себя в зябкие минуты жизни. И от этой мысли ей делалось и спокойно, и радостно, и немного волнительно, и ее внутреннее состояние тихого торжества словно передавалось официантке, которая казалась ей чрезвычайно чуткой и приветливой, и все-все понимающей в том, что сейчас происходило между ней и Галкиным. И тепло от того, что нашелся человек, для которого каждая мелочь, каждая подробность ее жизни покажутся важней даже, чем ей самой, и то, что, может быть, она забудет, едва рассказав, что выбросит на поверхность взрывом воодушевления, он будет помнить долго и бережно хранить. И поэтому она уже рассказывала ему, как называется то, чем она занимается, ее работа, как в сентябре стояла на молу, далеко уходящем в море, и как, и как, и как...
И о своем детстве, когда она была маленькая, как она была маленькая, как ездила с отцом на Север, и чем были для нее эти поездки, и как голубые лучи холодного солнца стоят высоко и косо в пустых окошках барабанов, – «он обязательно, обязательно бы ему понравился – нет, не так: они бы обязательно понравились бы друг другу», – почему только про него? Мама умерла рано, рано умерла... Я даже стала ее забывать. Иногда словно бы озарение найдет, тогда вижу ее как живую, но это так коротко длится!..
И где мы с отцом только не были! Несколько лет подряд ездили в П-й монастырь, он стоит прямо на Кубенском озере, там колокольня высоченная, кажется, весь мир с нее виден, а что не видно, то и не нужно, потому что и то что видно, в жизнь не перебрать, – и в хорошую погоду, когда озеро спокойное, поверхность его гладкая, как мельхиоровое блюдо, колокольня лежит на нем вся целиком, и можно видеть себя на ее последнем ярусе.
А реставраторы, студенты, пугали ее всякими небылицами, и она всему верила и боялась: и эха, и голубей, и скрипа уключины над простором воды.
А по лесам я лазала как белка. Шныряла. Ну, по строительным, а ты что подумал, ха-ха-ха? Сейчас вспомнить – голова кружится, все-таки в детстве боишься совсем другого. Чего? Да вот темноты. Как я ее боялась. Меня просто парализовывало. В одной деревеньке повел меня отец к старушке, вроде как знахарке, и вот она меня «отчитывала», быстро так, что слова шелестели, как листья, и все шепотом, ни одного словечка не запомнила...
И там, кстати, – вот тоже интересно, – в деревеньке в этой под Галичем встретились со студентом-медиком с потертой «лейкой» на груди и с брезентовым рюкзаком за плечами. Студент на каникулах ездил по России и делал снимки самых разных развалюх, которые попадались ему на глаза в разных русалочьих местах. И мечтал когда-нибудь издать все свои снимки, и как поздним уже вечером спорили о чем-то отец с этим студентом, а она лежала на настоящем сундуке с коваными углами и из внутренней какой-то деликатности жалела студента, «болела» за него, потому что отец был ей родной человек, а студент – нет, и как покойно было ей лежать на сундуке тогда и сквозь дрему слышать, как молится в соседней комнате хозяйка, и то студент доказывал что-то отцу, то отец студенту, и иногда они соглашались и голоса их на какое-то время замолкали, и опять слышна становилась молитва старушки...
