Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— …Зачем он ей нужен?! Такая разница в возрасте! Она его бросит через пару лет. А он, дурак, говорит: «Ну и пусть, зато два года я буду счастлив». Ну не осел?! И он еще чему-то меня учит!
— Правильно говорит Яхнин, — останавливал я негодование «теоретика». — Я полностью на его стороне и точно так же поступил бы. А ты все ждешь совершенство.
— Да ладно тебе! Не в этом дело! Помолчи! Ты ничего не понимаешь! — распалялся Тарловский, — и дальше втолковывал мне свои «расчеты» на будущее, но меня-то, тертого, в этом вопросе, черта с два переубедишь.
Другое дело — литература. Здесь у Тарловского почти безупречный вкус, чувство слова и немалые знания. Здесь спорить с ним опасно — расшумится, забьет. Кстати, именно он, вслед за Мазниным и Ковалем, открыл мне глаза на многие «творения» друзей. Когда мы только начинали, я всех считал талантами, почти не читая. Говорили «талант», и я верил. Позднее Мазнин с Ковалем многих расставили по местам, а завершил их дело Тарловский. Он брал книгу «таланта», дотошно, придирчиво копался в ней, показывал мне «мелкотравчатые» строчки, всякие «фитюльки» и… я сразу сникал — «талант» оказывался с далеко не убедительными способностями.
Что и говорить, Тарловский крайне требователен к литературе — ему подавай только стилистическое совершенство. Некоторые утверждают, что истинный талант всегда великодушен, снисходителен, и нахваливает вещь, если в ней есть хотя бы крупица замечательного, что выискивать погрешности и ругать — удел посредственности. С этим трудно согласиться, поскольку «истинные таланты» частенько выдают дежурную похвалу (от безразличия, ведь зациклены на себе), а как раз благодаря дотошности «посредственностей» можно сделать вещь лучше. Впрочем, об этом, вроде, я уже говорил.
Здесь сделаю небольшое добавление. Каждому ясно, многое из того, что в молодости приводит нас в восторг, с годами становится малоинтересным, ведь у нас уже появились другие критерии. Если говорить о детской литературе, сейчас мне трудно перечитывать даже Голявкина — вижу, как это сделано (всякие нарочитости, многозначные диалоги); под старость вообще тянет к простоте, ясности, естеству.
Забегая вперед, скажу: лет в пятьдесят я сделал еще более скорбное открытие — что многие мои друзья реализовали свои таланты через знакомых и втайне от меня планомерно организовывали свою известность.
Но вернусь к Тарловскому. Благодаря ему я понял, что Рейн и Синельников «всего лишь книжные поэты», а Юдахин и Ковда и десятки им подобных, «наляпают что-то и думают, что это поэзия, а там нет глубины познания мира; да они вообще не поэты». Кое-кто называл Бродского гением, кое-кто графоманом (А. Калина); я помалкивал, думал — чего-то не понимаю, и вдруг Тарловский все поставил на свои места:
— …Всего лишь холодная изощренность.
Правда, позднее об этом забыл и уже говорил, что «у Бродского есть хорошие стихи».
— Бродский негодяй, — говорил Барков. — Он писал, что Шолохову дали Нобелевскую премию, потому что в Швеции СССР разместил заказы на строительство судов. А студентам Сорбонны заявил: «Большой поэт живет там, где больше платят».
Но иногда Тарловский перегибал: как-то всех «деревенщиков» назвал «дачными писателями, которые эксплуатируют деревенские словечки».
Коваль почти всех считал слабыми талантами; пробежит пару строк и вешает ярлык, Тарловский вникал в суть. Разумеется, он промывал кости автору за его спиной, а в застолье, как я уже говорил, помалкивал или тянул:
— …Ну, как тебе сказать?
И то, слава богу, ведь многие друг друга нахваливают, грубо льстят, не испытывая при этом никакой неловкости. В ЦДЛ это в порядке вещей. Г. Балл постоянно талдычит:
— Надо друг друга хвалить.
— Ну да, — зло смеется Мезинов. — По Окуджаве — «давайте говорить друг другу комплименты». Большей глупости трудно придумать.
Бравый старикашка Мезинов вообще частенько хлестко ругает нашу интеллигенцию — не может ей простить, что в свое время, когда надо было выходить на улицы и протестовать, она скулила на кухнях под «безнадежные песенки Окуджавы».
Шульжик, молодец, когда ему поют дифирамбы, резко обрывает болтовню, и это не какая-то там природная скромность — это чувство ответственности за то, что делаешь. Но еще лучше поступает Дмитрюк — он просто обкладывает матом. Его способ я давно взял на вооружение.
В глаза говорят то, что думают Мазнин и Шульжик (иногда говорили Приходько и Коваль), остальные помалкивают, или выкручиваются как могут.
Тарловский за долгие годы нашей дружбы ни разу не сказал, где у меня в рассказах удачно, где отвратительно. Как все мы (за исключением Мазнина и Мезинова), он почти не читает друзей и, понятно, что он мог мне сказать. Может, когда-то что-то пролистал и влепил о моих писаниях по первое число в разговоре с Кушаком или Яхниным.
Хотя, сейчас вспомнил один случай. Как-то Мазнин поругивал (как всегда по делу) мой рассказ «Тот самый чудак», и вдруг Тарловский, спьяна, наклонившись к столу, тихо (скорее самому себе) обронил легкий, почти невесомый комплимент:
— Это мой любимый рассказ.
Может, мне померещилось (я тоже уже набрался), ведь дождаться такого от Тарловского никогда и не надеялся — он крайне осторожен в оценках. (Если бы я раньше знал, что этот рассказ ему понравился, я попытался бы сделать его лучше).
Что касается его «учителей», которые, кстати, старше его всего на три-четыре года, то все они (и я долгое время) натаскивали Тарловского только в житейском плане, в литературном «учителем» скорее нужно считать его. Во-первых, его задолго до всех нас приняли в Союз писателей, после прекрасной книжки «Вперед, мушкетеры!» (Там в тексте легкость, каждое предложение летит и кажется — все сделано без натуги). Во-вторых, повторюсь, он, как никто, требователен к словам— можно сказать, сверхтребователен. И глубоко начитан (пересказывает по памяти целые куски из классики). Мы все, кроме Яхнина, слушаем, развесив уши. Яхнин обычно прерывает Тарловского:
— Ой, Марк, только не цитируй! (считает это дешевым позерством).
Как ни странно, в бытовом разговоре среди литераторов полно корявостей, сора, метких, но не к месту слов, не говоря уже о матерных словечках (и целых предложениях), Тарловский тоже вворачивает крепкую ругань, но органично, четко дозировано. Вообще у него образцовая речь, и он подмечает все неточности в разговоре друзей, контролирует их, словно цензор следит за чистотой произносимых фраз, цепляется к каждому слову; если что коробит, морщится и одергивает:
— Не то слово!
Не понимает, балда, что без словесного сора уже не живой разговор, а диалоги для сцены, так же, как человек без недостатков выглядит куклой — об этом уже говорил.
— Представляешь! — страшно обеспокоено говорит мне однажды. — Яхнин сказал, что искренность не обывателя, а художника — это та же сентиментальность. Как тебе это нравится?! Ведь это совершенно разные вещи!
В другой раз, страшно возбужденный, сообщает:
— Я сказал Яхнину, что Токмакова плохо перевела одну вещь, а он сразу набросился на меня: «Она профессионал! Она не может сделать плохо!». Ну, что это такое?! Он, дурак, не понимает, что ремесленник и профессионал — это не одно и тоже, что ремесленник может сделать все правильно, но скучно, как школьное сочинение, а профессионал скучно не сделает. Я ничего не говорю, Токмакова профессионал, но в данном случае поступила, как ремесленник.
Я согласился с разбушевавшимся другом и вякнул что-то, в том плане, что действительно профессионал привык все делать на совесть. Но Тарловский еще долго возмущался, пыхтел, не в силах справиться с разгулом чувств, и все подбирал слова — как всегда, безошибочные, выверенные. Он вообще не говорит, а произносит; чуть что:
— Я не точно выразился, — и поправляется.
Иногда его «правильность», щепетильность к словам раздражает, ведь он даже поход в магазин рассказывает как мольеровский монолог. Но случается, выдает и каламбуры, типа:
— Конец света для каждого наступает самостоятельно. (Вероятно, хотел сказать «отдельно»).
Надо отметить, «учителя» Тарловского (и Кушак, и Мазнин, и особенно Мезинов) по возможности подкидывали ему работу (литературную обработку разных произведений «полуфабрикатов», пересказы-выжимки), в этом он мастак — не случайно Яхнин, несмотря на обширные связи (он оккупировал тучу издательств), ни разу не предлагал Тарловскому пересказывать или адаптировать сказки — похоже, боялся конкуренции. Хотя, нет, однажды сосватал в издательство «Кристина», но как сосватал-то? Сказал:
— Сходи, тебя же там знают.
Тарловский страдает избытком эмоций и, как многие тонкие, уязвимые люди, крайне чувствителен к обидам — попросту жутко обидчив; копит и помнит обиды много лет, можно сказать — он весь нашпигован обидами. Иногда обижается по делу. Одно время он с месяц жил на два дома: с родителями и с нашей общей приятельницей секретаршей писательского Союза Аллой. Однажды Кушак подходит к романтической парочке и бросает:
