Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Одно время Тарловскому подыскивал подружку Яхнин, пока не плюнул на это дело, и не сбагрил неприкаянного мне, сказав:
— Я с ним мучился, теперь ты помучайся, хе-хе!
Но и у меня ничего не получилось. За это время он потерял, как минимум, трех отличных женщин. И не жалеет, гад. Настроил себя на то, что из этих сожительств ничего хорошего не вышло бы.
— Да ты попробуй, балда! — возмущался я. — Бросайся в омут, а там видно будет — может выплывешь счастливым. Бабы отличные и втюрились в тебя, поверь мне, я знаю о чем говорю. Учти, сейчас пролетают твои последние лучшие годы, «теперь или никогда», как говорил Штольц Гончарова.
Но разве его, замороженного, прошибешь! Каждому ясно, в любовных делах инициатива должна исходить от мужчины, а он, дурак, ждет, когда женщина бросится ему на шею, разденет и уложит с собой в постель.
— Не в этом дело! Ты ничего не понимаешь! — канючит, и зыркает на девиц, распаляет фантазию, мечтает о совершенной красотке.
Он, видите ли, тонкий, ранимый, мечтательный, ему надо влюбиться в женщину, привыкнуть к ней — он ведь не мы, террористы.
Он и внешне холеный красавчик (да еще изображает ангела) — ему, одинокому романтику, жить бы в прошлом веке, но он живет в нынешнем и мог бы быть посовременней. Кстати, так я думаю теперь, а много лет назад тоже был сентиментальным (не таким, как он, но все же был), даже сказал ему:
— У нас с тобой много общего.
Об этом он напомнил мне недавно:
— Мы выпивали в ЦДЛ и по дороге к метро много говорили. Потом ты сказал эти слова и вошел в вагон. А я стоял и ждал — обернешься или нет? Ты обернулся и помахал мне рукой…
Но меня-то жизнь побила и я стал крепче и жестче, а Тарловский так и остался задумчивым хилым романтиком (но только внутри — внешне-то как раз здоровяк). Хотя Яхнин считает наоборот:
— Марк только внешне нежный, тихий, а внутри жесткий, мраморный.
Давно известно, у каждого в жизни немалый выбор — не всем хватает отваги рисковать. Меланхолик Тарловский никогда не рискует, а потом хнычет:
— Завидую вам. У вас было столько прекрасных впечатлений.
Тарловский был сильно привязан к матери и жил только чтобы радовать ее. Мать с детства расписала всю его жизнь наперед. Школу он закончил в Орле, а после того, как семья переехала в Куйбышев, поступил на историко-филологический факультет пединститута, но, по его словам, «за пять лет учебы не записал ни одной лекции — сидел и думал о своем». Позднее его отец, в результате хитроумной комбинации, добился перевода в Москву.
Тарловский жил с родителями замкнуто; зарабатывал, рецензируя рукописи, отвечая на письма в «Пионере», изредка выступал перед детьми. Он был этаким положительным странным великовозрастным мальчиком, немного скованным, зажатым, от постоянных переживаний за самочувствие матери (она не работала, ссылаясь на головные боли и «расшатанные нервы» — целыми днями лежала и читала книги. Ее отец, дед Тарловского, как-то сказал: «Иди работать, сразу нервы станут крепче!» А отец Тарловского советовал сыну снять комнату и жить отдельно, поскольку «мать отрицательно влияет на твою психику». Но Тарловский не послушал отца — это была его роковая ошибка).
Когда нашему герою исполнилось тридцать семь лет, внезапно погиб его отец (поехал на автобусе в Можайск за молоком, на дороге произошла авария, все отделались травмами, а он погиб). Тарловский испугался, что трагедия доконает мать, и сказал ей, что отец в больнице; несколько лет по воскресеньям он убивал время в моей изостудии, а матери говорил, что ездил в больницу.
Повторюсь: как большинство сыновей в еврейских семьях Тарловский был сильно привязан к матери, но, если Яхнин, когда его мать заносило, мог раздраженно бросить: «Мам, перестань! Ну что ты говоришь ерунду!», то Тарловский закидоны и капризы матери сносил безропотно, только втихомолку скулил и плакал.
В конце концов мать догадалась о гибели отца Тарловского, но до ее смерти они так и играли в эту чудовищную игру. Целых тринадцать лет! Я помню то время: по вечерам он влетал в ЦДЛ и каждые десять минут бегал звонить матери, и часто после звонка прощался с нами:
— Ей плохо!
Мать постоянно говорила ему:
— Тебе надо общаться с друзьями, с девушками.
Но стоило ему на час отлучиться и позвонить домой, как слышалось:
— Приезжай скорей, мне плохо!
Это была какая-то патологическая привязанность, какая-то дикость. Своей звериной любовью мать губила сына, закабаляла его, делала из него неврастеника (постоянные нервные перегрузки сжигали его, временами он находился на грани помешательства), а когда окончательно слегла, попросту приковала к своей постели (бывало, вообще никуда не отпускала, вцепившись в руку). При всем том, мать была в полном сознании и прекрасно понимала, что калечит родную душу. Как-то даже сказала:
— После моей смерти ты будешь танцевать.
Короче, вместе с собой мать эгоистка забрала в могилу и многие годы сына (ему уже исполнилось пятьдесят лет).
После ее смерти Тарловский вздохнул с облегчением и немного ожил, но совсем немного — ведь как бы заново открывал мир, открывал с увесистым камнем на душе. Но годы шли, а ничего в его исковерканной жизни не менялось; чувство неполноценности, борьба с самим собой довели его до бессонницы. Недавно сказал мне:
— Я прожил свою жизнь в вяло текущем депрессивном состоянии, как под наркозом.
Он так и не состарился в свои шестьдесят лет, и выглядит этаким законсервированным, целомудренным пожилым мальчишкой, пловцом в канале без воды.
— Марк решил проблему бессмертия, — посмеиваясь, сказал Яхнин.
Тарловский мучается от одиночества и богатых сексуальных фантазий (мечтает об огненной любви), и ничего не хочет менять — никак не может выйти из своей внутренней тюрьмы, победить скуку, погасить разлад с самим собой. Ко всему страдает, что ему не пишется, но так и не возьмется за пьесу, которую когда-то начал писать (вначале хочет устроить личную жизнь), и каждый разговор начинает со вздоха:
— Настроение хреновое…
Очень точно сказал Шульжик:
— Марк живет в вечной мерзлоте.
А я злюсь на него задумчивого, мягкотелого, нерешительного, закаменелого, но еще больше — на его чудовищную мать, которая может вызвать только жалость пополам с презрением.
Временами Тарловский поступает, как полный остолоп: ни с того ни с сего в нем вдруг взыграет ребячество и он общается с молодыми литераторами, которые годятся ему в сыновья — те кадрят школьниц и он что-то смущенно вякает; с юными девами они катаются по дачам, выпивают, танцуют (на эти сборища его не надо уламывать), а потом наш друг по несколько дней не выходит из дома и по телефону плачется:
— Зачем мне все это надо? Чего поехал?!
Опять процитирую Шульжика:
— Мы все заканчиваем с женщинами, а Марк только начинает.
Тарловский живет от одного застолья до другого — помнит дни рождения всех друзей и их жен, все даты похорон и поминок (у него сногсшибательная память); за неделю до события всех обзванивает, напоминает, а накануне подробно выясняет, кто будет, что возьмет — и все с невероятной серьезностью, словно предстоит военная операция.
В застолье оживляется, сыпет анекдоты, не прочь попеть, но вдруг начинает спрашивать:
— Сколько времени? Который час?
Я долго его одергивал:
— Ну, куда ты спешишь?! Не успели сесть, уже думаешь о времени! Тебе что, с нами плохо?
— Да не в этом дело! Просто хочу узнать время. Хорошо, что еще не так много, еще можем посидеть…
Он оттягивал момент расставания, и когда этот момент все-таки наступал и мы прощались, резко сникал:
— Ну, вот и все. Теперь соберемся только… — с глубоким вздохом он называл следующую дату.
Несмотря на свои живописные мечтания, случается, в нашей мужской компании Тарловский здраво рассуждает о жизни и тогда трудно поверить, что он всего лишь теоретик среди нас, прожженных практиков.
Некоторые из наших дружков (чаще всех Яхнин) от него неуважительно отмахиваются:
— Марк, с тобой можно говорить о литературе, но о жизни, ради бога, не чирикай!
Его все учат жить: Яхнин, Кушак, Мазнин (считают его романтиком, который только и смотрит на облака). Чего греха таить, одно время и я старался, дул в общую дуду, пока «демократы» не посадили нас в дерьмо (мы оказались фактически нищими), и нам с Тарловским пришлось подрабатывать на развозке книг — два раза в неделю (в общей сложности полтора года); вот тогда-то я и понял, что и Тарловскому есть чему меня поучить (в смысле знания людей). Но об этом позже, а сейчас о том, как он реагировал на своих «учителей».
Однажды у Яхнина был серьезный роман с юной поэтессой из Ленинграда. Тарловский возмущался:
— …Зачем он ей нужен?! Такая разница в возрасте! Она его бросит через пару лет. А он, дурак, говорит: «Ну и пусть, зато два года я буду счастлив». Ну не осел?! И он еще чему-то меня учит!
